Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— А я говорю: и очень хорошо! Значит, я буду часто свободна… Ведь правда? — и Жаклин, ища подтверждения, снова наивно взглянула в глаза Гоге.

Тот не знал, что отвечать, он не совсем понял ее, а она продолжала:

— Быть все время с одним — это так банально. Я люблю разнообразие.

Гога и шокирован был, и поощрен. Сомнения отпали. Он увезет ее отсюда на Тибет род. Там есть отели — очень дорогие, роскошные, где можно снять комнату на одну ночь. Надо пользоваться случаем, она ведь предупредила, что частые встречи невозможны.

И тут же сомнения вновь охватили его. Мало ли что она говорит. У нее такая манера. Может быть, она нарочно эпатирует его, чтоб показаться сверхсовременной, или просто посмеивается над ним. Ведь это же не какая-нибудь dancing-girl, не девушка из бара. Она из лучшего общества, из респектабельной семьи… И к тому же дочь его хозяина. Ну как ей предложишь: поедем со мной в отель? Немыслимо! Еще будь у меня холостяцкая квартира — тогда другое дело. Впрочем… там видно будет. И Гога, пользуясь тем, что в зале почему-то стало совсем темно, повернул Жаклин к себе и крепко поцеловал в губы. И опять она ответила ему.

Оркестр неожиданно и громко взял какую-то бравурную ноту. Один из музыкантов, на которого направили луч прожектора, подошел к микрофону и объявил:

— Леди и джентльмены! Мы с гордостью объявляем наш очередной номер: звезда американского бурлеска Кэй Дэвис!

На середину танцевальной площадки пал другой луч прожектора, и в его махровом свете появилась быстро вышедшая из какой-то боковой двери женщина, не первой молодости, одетая в меховое манто и широкополую шляпу. У Гоги усиленно забилось сердце. На минуту он даже о Жаклин забыл. Сейчас наконец он увидит strip-tease — дразнящее раздевание, последнее достижение show-business. До этого даже французы не додумались.

Оркестр с какой-то, не свойственной своему стилю, лихостью заиграл «My heart belongs to daddy» [75] «Мое сердце принадлежит папочке» (англ.) . , шлягер, получивший известность потому, что под него раздевалась в Америке знаменитая звезда стриптиза Мэри Мартин.

Женщина начала прогуливаться взад и вперед, пританцовывая в такт музыке, и потом запела. Голос у нее был не ахти какой, но все же петь она умела. Так, продолжая напевать и проходя мимо специально поставленного столика, она сняла и положила на него шляпу, открыв тщательно уложенные светло-золотистые волосы, потом туда же небрежно швырнула снятое как бы мимоходом манто. На ней оказалось вечернее платье черного цвета, расшитое бисером, зерна которого, попадая под яркое освещение, искрились и преломляли лучи. От этого Кэй Дэвис сама вся как бы светилась. Зрелище было эффектное. Потом, все так же разгуливая по центру площадки, она скинула кружевную накидку, и открылись ее действительно роскошные, покатые плечи и красивые, ослепительно белые руки в черных перчатках выше локтя.

Барабан пустил тревожную дробь, как бы призывая к вниманию. Женщина первый раз улыбнулась чарующей, заговорщицкой улыбкой, такой интимной, что каждому смотрящему на нее казалось, будто улыбается она только ему, и тогда стало видно, что женщина все же красива красотой зрелости, пожалуй, уже тронутой преждевременным увяданием. Кэй Дэвис прикоснулась к одному плечу, потом к другому, и платье вдруг упало к ее ногам, как будто с банана ловким движением сняли кожуру. Теперь она стояла перед переполнявшими зал людьми (народу заметно прибавилось) в короткой, полупрозрачной комбинации из черных кружев, открывавшей ее изумительно красивые ноги.

Кэй Дэвис больше не пела, потому что все равно никто бы не слушал ее. Оркестр сменил мелодию, исполняя теперь какое-то аргентинское танго, томное и сладострастное. Актриса, снова пританцовывая, прошлась взад и вперед, предоставляя зрителям возможность полюбоваться собой в дезабилье, потом все так же, одним прикосновением, освободилась от кружевной комбинации. Все жесты ее, повороты, наклоны, движения рук и ног были грациозны и эстетичны, во всем чувствовался подлинный профессионализм: завязки, застежки, кнопки повиновались одному ее прикосновению и потому действия, которые она производила, точно укладывались в ритм музыки. И несмотря на спорность самого жанра, все, что делала Кэй Дэвис, было действительно изящно, и сама она была очень хороша собой.

Луч света чуть пригасили. Теперь на актрису лилась малиновая струя, ее сменила фиолетовая, потом густо-оранжевая.

Еще несколько тактов музыки, еще два-три прохода взад и вперед, и Кэй Дэвис, остановившись прямо в центре площадки, сперва открыла грудь, а потом сняла с себя последнее.

Она стояла, абсолютно обнаженная в свете направленной на нее яркой струи белого света и, вскинув руки в скульптурной позе, улыбалась, уверенная в неотразимости произведенного впечатления. Линии ее тела были действительно безупречны.

Раздались шумные аплодисменты, с какого-то столика послышались хмельные возгласы. Кэй Дэвис, отвечая на приветствия, несколько раз поклонилась, совсем так, как если б это был обычный эстрадный номер, послала в разные стороны воздушные поцелуи, два раза повернулась, как бы благодаря оркестр и тем самым предоставляя публике возможность полюбоваться собою и со спины, и, сопровождаемая ярким лучом прожектора, выскользнула из зала. Только тут Гога заметил — она пробегала как раз мимо их столика, — что улыбка у нее не столь влекущая, сколь напряженная, и на висках поблескивают капельки пота, хотя ей, раздетой, никак не могло быть жарко. Нет, нелегко давался актрисе рискованный номер! Это была работа, тяжелая, изнурительная, не столько физически, сколько морально.

И ненароком подсмотренные детали сняли с Гоги значительную часть того эротического возбуждения, которое вызвал в нем сам номер. Но Жаклин таких мелочей не заметила. Она сидела вся под впечатлением только что увиденного, с потемневшими зрачками, впервые за все часы знакомства совершенно серьезная, и нервно курила, делая затяжку за затяжкой. Это была первая сигарета, которую Гога видел у нее за весь вечер.

Включили полное освещение, оркестр заиграл жизнерадостную мелодию, один из музыкантов, надев сомбреро, подошел к микрофону и запел по-испански. Многие пошли танцевать. Наваждение постепенно рассеивалось. Но Гога и Жаклин сидели молча, тесно прижавшись друг к другу. Было приятно просто сидеть так, не думая ни о чем и лишь ощущая близость и теплоту тела того, кто в эти минуты был желаннее всех на свете.

— Налейте, — нарушила наконец молчание Жаклин. Голос ее звучал сдавленно, даже надтреснуто.

Гога протянул руку за бутылкой, не без труда вынул ее из ведерка, и не без труда же — рука у него сильно дрожала — налил дополна бокалы.