Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ну как? — повторил он, переводя попеременно взгляд с Ганны на Гогу и обратно. Галю он сейчас в расчет не принимал, даже как бы не заметил.

Гога молчал, считая, что первое слово принадлежит Ганне.

— Александр Николаевич, я не знаю, что это… Вы сами не знаете, что это…

Вертинский ласково улыбнулся, но явно чувствовал себя польщенным. Всем было известно, что Ганна не умеет говорить складно, но ее суждения о поэзии, о театре, о живописи, среди знавших ее близко, считались абсолютной истиной. Никто не умел так безошибочно определять, что настоящее и что нет, как Ганна.

Вертинский молчал. Он услышал то, что хотел, а мнение Гоги было выражено на его лице.

— А как публика восп’инимала? — все-таки задал он новый вопрос. — Что гово’или?

— Что можно говорить? — сказал Гога. — Когда вы поете, надо не говорить, а слушать. — И понимая, чье именно мнение Вертинскому не безразлично, добавил: — Биби в восторге.

Теперь артист окончательно успокоился и оживился.

— Вы знаете, ведь «Безноженку» я последний раз пел в К’ыму гене’алу Слащеву. Он не прропускал моих конце’тов.

— А ее и нельзя часто петь, — заметила Ганна задумчиво.

— Почему?! — как ужаленный, обернулся к ней Вертинский. Подобно всякому истинно талантливому человеку он был легкораним и никогда до конца не уверен в себе.

— Потому что… это такая жестокая вещь… мучительная. Вам должно быть очень больно ее петь. А нам больно слушать.

В это время в дверь заглянул аккомпаниатор, тщедушный человек, всегда сохранявший печальное выражение на некрасивом, интеллигентном лице:

— Александр Николаевич, через десять минут — выход, — напомнил он, выразительно посмотрев на посторонних. С Ганной он был знаком и поклонился ей.

— Хоррошо, Г’ишенька. Спасибо. Буду готов.

Ганна, Галя и Гога встали.

— Да, д’узья мои, идите. Мне надо пе’еодеться. — И когда дверь за пианистом закрылась, Вертинский сказал уважительно: — Г’иша Рротт — лучший аккомпаниато’, кото’ого я когда-либо имел. Он все понимает, ему не надо ничего объяснять. И знаете почему? Потому что он очень несчастливый человек. — И уже совсем для себя тихо произнес: — Да, вот так это в нашем деле. Вот такой нужен импульс. Я не ве’ю в оптимистическую поэзию. Она всегда фальшь или недомыслие. Мелкость.

Потом неторопливо, основательно и трезво ужинали. Как всегда после концерта, Вертинский вначале был молчалив и задумчив, внутренне оставаясь еще в том мире, который сам создал на эстраде. Но мало-помалу он начал входить в привычную роль души общества. И по мере того как к нему возвращалось его обычное расположение духа, он все больше внимания обращал на Галю Гайченко. Ему, знавшему на своем веку так много femmes raffinées [96] Утонченных женщин (франц.) . , на склоне лет начала импонировать безыскусственная свежесть и непосредственность таких простушек, тем более что у Гали хватало сообразительности в присутствии Вертинского не болтать вздора, а умного сказать она ничего не могла.

— Александр Николаевич, вы говорили, что генерал Слащев был вашим поклонником. Вы его близко знали? — улучив удобный момент, вернул разговор к прерванной теме Гога.

— Постольку-поскольку, — ответил Вертинский. — Он был не из тех, с кем можно близко сойтись. И потом, знаете… это была стррашная фигура. Не столько жестокостью даже, сколько об’еченностью, кото’ую он ясно сознавал. У него была любовница. Ее звали Катька-бешеная. Гово’или, что она из хоррошей семьи. И хорроша собой была, бесспо’но. Она всюду соп’овождала Слащева и, наве’ное, была единственным на свете человеком, кто его не боялся…

— Куда она делась?

— Не знаю. Не помню. Но что-то с ней ст’яслось. Кажется, ее убили. Подобные люди иначе не кончают. Там, в К’ыму, была такая сумятица, такое столпотво’ение. Вы встрречали самых неожиданных людей и тут же те’яли из виду. Поррой навсегда. А поррой они выны’ивали где-нибудь в Прраге, в Па’иже, в Бе’лине. И п’итом совсем в ином обличье. Полковник рработал шофе’ом такси, какой-нибудь десятистепенный чинуша или вообще неизвестно кто вдрруг делался богачом. Полное смещение всех ценностей. В Ха’бине у вас люди такое не пе’еживали. Ха’бин ведь пострроен ррусскими. Это и есть, по существу, ррусский го’од, и беженцы оказались, с одной сто’оны, за п’еделами Рроссии, но с д’угой, как бы и в Рроссии. Помню, уже здесь, в Шанхае, Шаляпин как-то сказал мне: «Ты знаешь, Саша, если б не японцы, то стоило бы поселиться в Ха’бине. Купил бы я дом с садом и тихо, миррно, с’еди ррусского колокольного звона, с ррусскими извозчиками, слыша к’угом ррусскую рречь, дожил бы свой век. Надоело скитаться».

Вертинский замолчал и задумался. Исчезло обычное выражение лицедея, колдуна, charmeur [97] Обаятельный мужчина (франц.) . , остался пожилой, немало проживший и очень много переживший, усталый человек.

— Да… Рроссия… — вновь заговорил он, глядя поверх голов своих собеседников — Мы сами от’езали себя от нее… Но с д’угой сто’оны, как мне было там оставаться? С моей «Безноженкой», когда сотни тысяч людей остались без ног. Кого могла трронуть моя «Кокаинеточка», когда у миллионов людей хлеба не было? Помню, в Москве, когда я спел «На сме’ть юнкеррам», меня вызвали в ЧК. «Вы что, симпатизи’уете контрр-рреволюции? Вы на сторроне этих бу’жуазных выкоррмышей?» — спрросили меня. Что мне было сказать? Я ответил, что я прросто их жалею, что они отдали свои жизни за безнадежное дело, а их жизни могли бы п’игодиться Рроссии. «Новая Рроссия обойдется без них», — ответили мне. «Но я их жалею. Мне прросто по-человечески их жаль. Вы же не можете зап’етить мне жалеть?» Мой собеседник, помню, это был человек лет со’ока, с усами щеточкой, тип интеллигентного ррабочего — тогда были такие, — посмотрел на меня из-под насупленных б’овей. Я до сих по’ не могу забыть этот взгляд. На меня смот’ели как бы из д’угого ми’а, где существуют иные ценности, а не те, на кото’ых я был взрращен. Он медленно сжал рруку в кулак, слегка стукнул им по столу и, склонившись впе’ед, прроизнес рраздельно и негрромко, но так стррашно, что я обме’: «Дышать зап’етим, если найдем нужным!» Я был не в силах п’оизнести ни слова. Уж и не знаю, сколько длилось это молчание. Потом мой собеседник сказал: «Пока можете идти. Но если повто’ится что-либо подобное, пеняйте на себя!» Вот тогда я и понял, что для меня места в новой Рроссии нет. Прросто я им не нужен. И я уехал в К’ым. А там был Слащев, до’огие кокотки, рразжи’евшие спекулянты и обнищавшие, ррасте’янные а’исток’аты. А потом нас всех вышвы’нули и оттуда.

За столом установилось тягостное молчание. Самая чуткая из компании — Ганна Мартинс поняла, что надо переменить тему.