Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Жизнь не так уж бесп’осветна, — продолжал Вертинский. — Она очень жестока, жизнь, вы с этим еще столкнетесь, но и очень инте’есна. Пове’те мне, жить стоит. Я много испытал, много ошибок сове’шил, но ни о чем не жалею, потому что инте’есно пррожил жизнь. — И вдруг, резко меняя тему, потребовал: — Пррочтите что-нибудь еще!

Гога ужасно смутился, будто его уличили в неблаговидном поступке.

— Пррочтите, пррочтите! Я всегда был уве’ен, что вы пишете. И Биби то же самое гово’ит. У нее умное се’дце. Она вас любит, а она в людях никогда не ошибается.

Гога потом сам удивлялся, но в эти минуты не смог отнекиваться. Это было бы фальшиво. С Вертинским же фальшивить нельзя, тем более что в эти минуты тот был серьезен и откровенен, что, в общем, редко с ним случалось. «И это большая честь, — говорил себе Гога, — что он сегодня так серьезен в разговоре именно со мною». И потому без всякого смущения, как перед священником на исповеди, Гога прочел еще одно свое стихотворение:

Вертинский чуть помолчал, как бы проговаривая мысленно только что услышанные строки — у него была удивительная память на стихи, — и потом заговорил:

— Ну вот видите, вы сами нашли оп’еделение. Это вино, молодое вино в вас брродит. У фрранцузов есть такое вы’ажение…

Да, да, — он говорил уже как бы с самим собой. — Печальное вино. И его надо выпить до дна. Оно вас не погубит. Оно вас ук’епит. Только надо ве’ить в себя.

И опять, резко меняя тон, словно проводя черту под тем, что только что сказал, добавил:

— Но у вас там, во вто’ой стрроке, лишняя стопа. Я бы ее написал так: «Настежь в жизнь рраспахнуто окно». Так лучше будет. Настежь — сильнее, вы’азительнее, чем «ширрокое».

Гога сидел и молчал. Он был как револьвер, в котором только что использовали все патроны, и теперь, ни для кого не опасный, опустошенный и бессильный, он лишь отягощает руку держащего.

— Пррошлый рраз я прросил вас зайти вече’ом, а вы не зашли, — заговорил Вертинский укоризненно. — Вы мне были нужны.

Гога вспомнил день, когда он в поисках Жорки Кипиани метался между Грузинским обществом, «Ренессансом» и «Дидис» и действительно обещал Вертинскому зайти попозже, но, переполненный другим настроением, не сдержал слова.

— Вы простите меня, Александр Николаевич, я забыл. Не хочу врать — просто забыл. Такие у меня были обстоятельства.

— Пррощаю и рразрешаю ррабу Божию Гео’гию тяжкие п’ег’ешения его, — с пафосом возгласил Вертинский уже в тоне привычной игры, — буде вп’едь оный от’ок подобного сове’шать не вознаме’ится.

И тут же, снова переходя на серьезный тон, продолжил:

— Вот что, Гога: я ррешил дать конце’т в костюме Пьерро. Все меня об этом прросят. А вы как заст’ельщик несете главную ответственность. Ну и отдувайтесь. — Вертинский положил перед Гогой листок бумаги и добавил: — Вот, пишите пррогррамму.

И видя, с какой радостной жадностью Гога схватил карандаш и не задумываясь начал писать названия старых, еще дореволюционных песен, строго сказал:

— Эээ, батенька, да вы, я вижу, с зарранее обдуманным наме’ением действуете. Это усугубляет вину. Только одно отделение. Восемь песен и — ни одной больше.

Гога почти не слушал и не отрываясь писал, словно боялся, что если не успеет быстро составить весь список, то Вертинский передумает и вообще откажется от своего намерения.

— Вот. Кончил, — сказал Гога, кладя карандаш и чувствуя себя так, будто пробежал трудную дистанцию, уложившись в рекордное время.

Вертинский протянул руку, взял листок и попробовал читать, но в помещении было темно. Неохотно полез он в карман, достал футляр и надел очки. Первый раз Гога видел Вертинского в очках и первый раз подумал, что ведь ему уже много лет. Сколько? Он точно не знал. Тема возраста была табу в компании артиста. Он был «великим, вечно юным дедом». Безоговорочно…

Вертинский читал вполголоса «Ваши пальцы пахнут ладаном», «Безноженка», «Пес Дуглас», «Бал Господень», «Попугай Флобер» и кивал в знак согласия. Тут он остановился, подумал немного и, взяв в руки карандаш, вычеркнул одно название, потом другое. Даже не глядя, Гога знал, что он вычеркнул «На смерть юнкерам» и «Кокаинеточку».

— Но, Александр Николаевич, — начал было Гога…

Движением руки Вертинский остановил его:

— Дрруг мой, не п’евышайте своих полномочий. Только восемь, я сказал, а вы тут написали на весь конце’т.

Он снова склонился над листком.

— Ну вот, «Лиловый негрр»… Прравильно. Шесть. Что еще? «Серроглазый корроль»… Вы хорошо выбррали, Гога. А что это? «Классические ррозы»? Вещь более поздняя, но так и быть. Спою. Пользуйтесь моей добрротой!

Чуть в стороне от центра французской концессии, на пересечении пяти опрятных, тихих улиц, густо обсаженных платанами и застроенных уютными особняками, находилась небольшая безымянная площадь и на этой площади — кабаре «Аркадия», лучшее русское заведение этого типа, принадлежащее бывшему полковнику царской армии, не в пример другим сумевшему быстро приспособиться к местным условиям и давно благоденствовавшему.

В «Аркадии» все было на русский лад и все первоклассное: оркестр, составленный из русских музыкантов, хорошая эстрадная программа, превосходная кухня и никаких партнерш для танцев, — этого чисто иностранного явления шанхайской жизни. Сюда приезжали не для того, чтоб танцевать всухомятку под беспрерывно гремящий джаз, а чтобы в спокойной обстановке вкусно поужинать, побеседовать с друзьями, посмотреть и послушать хороших актеров и, между прочим, под настроение, размяться в танце со своей дамой. Здесь же ежегодно устраивались выборы «Мисс Шанхай», уже вошедшие в традицию.

Именно в «Аркадии», в саду, где имелась открытая эстрада, Вертинский и устроил свой концерт в костюме Пьеро — первый и единственный за все время его жизни в Китае. При шанхайском климате давать летом концерт в закрытом помещении невозможно.

Вечер выдался тихий и не очень душный — главная жара была еще впереди. Гоге не пришлось заказывать столик заранее, он был гостем Вертинского. Жил Гога буквально в двух шагах от «Аркадии» и, как это бывает в подобных случаях, пришел позже всех. За столом уже сидели гости артиста на этом вечере. Все они были хорошо знакомы между собой: Ганна Мартинс, Жорка Кипиани, Юрий Карцев и последнее увлечение Вертинского, — Галя Гайченко, милое, беспечное существо без определенных занятий, с безупречной фигурой и простоватым, однако не лишенным привлекательности личиком, которому вздернутый носик придавал своеобразную пикантность. К удивлению Гоги, за столом он не увидел Биби, но она сверкнула ему улыбкой из-за недальнего столика, за которым сидела со своим французским банкиром и еще двумя парами, тоже, по-видимому, французами. Гога давно заметил, что кроме тех, для кого русский язык являлся родным, Вертинского могли слушать только очень интеллигентные французы и китайцы. Остальным недоставало тонкости восприятия.