Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— В Европе у вас был бешеный успех, Александр Николаевич.

— Да, успех был. До меня там не было такого исполнения. Во Фрранции были шансонье, но это д’угое.

Вертинский заметно воспрял духом. Как всякий актер, он был не лишен тщеславия.

— Где вас принимали лучше всего? — продолжала развивать спасительную тему Ганна.

— В Тифлисе, — ни мгновения не задумываясь, ответил Вертинский.

Гога вздрогнул от неожиданности. Оживился и молчавший весь вечер, бывший явно не в ударе Кипиани.

— Когда вы там были? — спросила Ганна.

— В пятнадцатом году. Я выступал в опе’ном теат’е. И знаете что? На вторром конце’те мне выкатили на сцену автомобиль из цветов. П’едставляете? Не автомобиль, ук’ашенный цветами, а именно — автомобиль из цветов. А какие п’иемы устрраивались! Там был губе’нский п’едводитель дво’янства князь Нижаррадзе. Красавец, остррослов и п’итом очень тонкий человек. Он мне закатил пирр в О’тачальских садах. Слышали о таких? Где-то за банями. Мы ехали на фаэтонах. Впе’еди небольшой о’кестрр: зуррна, тамбу’ин, дудуки, еще какие-то азиатские инст’ументы. Нижаррадзе в че’кеске, с кинжалом. Кррасавец, хоть ка’тину пиши! Д’угие тоже под стать ему, все в че’кесках. Кутили всю ночь. Тосты, песни, танцы. Сколько было выпито, уж и не знаю. Потом катались на плотах. Ве’нулись под утрро. Я еле на ногах де’жусь. Молю Нижаррадзе: «Князь! Отпустите мою душу на покаяние!» Куда там! Ве’нулись в сад, а там уже «ахали супрра», — Вертинский так и произнес эти слова по-грузински, — стол накррыт заново, и все пошло сначала. Мне за какую-то застольную п’овинность вкатили штррафной ррог. Опо’ожнил я его и… лег костьми. Что дальше было — не помню. Под вече’ только прроснулся в своем номе’е. Хоррошо хоть, конце’та в тот день не было. А у меня — полно на’оду. Скоррее собиррайтесь, гово’ят, Александр Николаевич. Нас у — …назвали какую-то фамилию, видимо, очень известную, — ждут. И главное — со всеми будто давно знаком, чуть ли не рродственники. Удивительный го’од, удивительный на’од. Мужчины смелы и благорродны, женщины п’ек’асны и целомуд’енны.

Гога чувствовал себя на седьмом небе. Никогда еще не слышал он таких слов о своем народе. Вертинский посмотрел на него острым, понимающим взглядом и добавил:

— Не думайте, пожалуйста, что я гово’ю это, чтоб сделать вам п’иятное. Я действительно так думаю. Если я снова когда-нибудь женюсь, моей женой неп’еменно будет г’узинка.

— Откуда мы тебе ее возьмем? — в своей грубоватой манере заговорил Жорка Кипиани таким тоном, будто ему предстояло тотчас приняться за поиски невесты для Вертинского. — Все замужем. А так — одни девчонки.

— Сам найду, Жоррочка, сам. Я пока не то’оплюсь.

— Рано нашему деду жениться. Не созрел для семейной жизни, — совершенно серьезным тоном произнес Карцев. — Не перебесился еще.

Разговор опять перешел в привычную для компании колею, когда с самым невозмутимым видом говорились невероятные вещи.

Положение в мире все ухудшалось. Словно какая-то злая сила неотвратимо сталкивала человечество в пропасть катастрофы.

Один безумец стремился к войне, другие безумцы не умели или не хотели ему противодействовать.

В Монголии шли бои между Красной Армией и японцами, и хотя сведения поступали преимущественно из японских источников, явно чувствовалось, что там наступил перелом. Гога продолжал захаживать в ТАСС, но сведения в советских газетах были чрезвычайно скудны. Иной принцип подачи информации проявлялся и в военных сводках. А люди, привыкшие читать в газетах подробные, занимательно составленные описания любого события или происшествия, делали из краткости и сухости советских сообщений неверные выводы. К тому же «Известия» и «Правда» получались в Шанхае на десятый — двенадцатый день. Их мало кто читал.

Но однажды, было это уже в конце июля, Гога наконец прочел в московских газетах то, что давно ждал. Оказалось, что еще 3 июля 57-й Особый корпус Красной Армии начал операцию против вторгшихся в пределы Внешней Монголии [98] Так в Китае называли Монгольскую Народную Республику. японских войск и 5 июля нанес им сокрушительное поражение у высоты Баин-Цаган, отбросив противника на территорию Маньчжурии.

Наконец-то! Обломилось японцам, обломилось! Это им не с китайцами воевать. На мгновение захотелось даже в Харбин — посмотреть, как они там себя чувствуют.

Гога перечитывал сообщения о боях в Монголии. Так хотелось среди отличившихся увидеть грузинскую фамилию. Не знал Гога, что как раз в те дни командование стрелковым полком на границе с Маньчжурией принял майор Чанчибадзе, которому суждено было закончить величайшую войну из всех, какие знало человечество, в звании генерал-полковника, командуя 2-й гвардейской армией.

В конце лета военные действия в Монголии завершились невиданным разгромом японцев. Была окружена и уничтожена 6-я армия и ее командующий генерал Комацубара взят в плен. Такого конфуза с японцами еще не случалось.

Но это событие прошло сравнительно малозамеченным в мире, потому что в конце августа в Европе развернулись события, далеко превзошедшие по важности военное столкновение в Монголии.

Гром грянул, когда пришло известие, что в Москве заключен договор о ненападении между СССР и Германией. Для подписания договора в Москву прилетел Риббентроп, Газеты приводили такой курьезный факт: для того чтобы лучше понять психологию Сталина, иметь с ним больше тем для беседы, германский министр иностранных дел перед поездкой прочитал поэму Руставели «Витязь в тигровой шкуре» в немецком переводе.

Коля Джавахадзе недоуменно разводил руками:

— Что общего имеют герои Руставели с современными государственными деятелями и политикой, которую они вершат?

Тодадзе был более краток и конкретен. Он, явно имея в виду Англию и Францию, сказал:

— Допрыгались. Теперь воевать придется самим.

А Вера Александровна, видимо воскрешая в памяти терминологию 20-х годов, сказала с довольной усмешкой:

— Вот так… Лордам по мордам! Наше вам с кисточкой!

Гога тоже был доволен и тоже усмехнулся. Стремление Англии во время бесконечных и бесплодных переговоров в Москве уклониться от всяких конкретных обязательств и одновременно возложить на СССР все бремя борьбы с Германией было столь очевидным, будто являлось иллюстрацией к чьему-то горько-ироническому высказыванию о том, что Англия всегда воюет до последней капли крови последнего союзного солдата.

Но французов Гоге было жаль. На работе они ходили бледные, потрясенные, не могли говорить ни о чем другом. Даже всегда беспечный, благодушный Гриньон в тот день ни разу не улыбнулся: