Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Теперь Франция повержена. Разгромлена за какой-нибудь месяц. Непостижимо! В последний момент еще представлялась возможность спасти ее честь: прилетел Черчилль и предложил слияние двух государств, с правительством, составленным на паритетных началах. Эта необычайная идея, не имеющая прецедента в истории, была достойна выдающегося человека, каким несомненно являлся британский премьер-министр. Но среди руководящих деятелей Франции не нашлось никого, кто мог бы по достоинству оценить смелость подобного решения, его спасительность именно для чести Франции. Деморализованные пигмеи, собравшиеся в Бордо, бормотали свое: «Мы разбиты. У нас не осталось сил. Мы должны капитулировать…» Сил не оставалось только моральных. Впрочем, их у этих людей никогда и не было.

Черчилль уехал ни с чем. Но вернулся он в Англию с твердой решимостью продолжать борьбу. И такую же твердую решимость и спокойное мужество, достойные великого народа, проявили все британцы. Ведь величие народа проявляется не в дни побед, а в годину суровых испытаний.

Когда Черчилль выступил в парламенте с речью, которую начал словами: «Я привез очень плохие новости из Франции…», а закончил ее: «Я ничего не могу предложить вам, кроме программы крови, пота и слез», парламент единогласно выразил вотум доверия своему правительству.

Такой парламент был достоин своего народа.

Весь мир был в ожидании — высадятся немцы на Британских островах немедленно или будут кончать с Францией.

Гогу тоже занимал этот вопрос, но в день, когда пришло известие о падении Парижа, он был слишком потрясен, чтобы думать о чем бы то ни было другом.

Еще в конторе Гога услышал эту весть как слух от одного китайского служащего. Хотя все явно шло к тому, Гога не поверил — не мог поверить — и, едва увидев Гриньона, бросился к нему. Гога говорил вполголоса, как в квартире, где лежит умирающий человек.

— Ксавье! Что слышно из Франции? Как Париж? — язык просто не поворачивался сформулировать вопрос точнее.

Гриньон мрачно развел руками. Вот уж неделя, как на его лице не появлялась привычная улыбка. Такого в его жизни еще не бывало.

— Il parait que les boches sont là… [105] — Похоже, что боши уже там… (франц.)

И вдруг в разговор вмешался неизвестно как оказавшийся тут же Гийо.

— Vous autres vous êtes contents, j’en suis sure, Gordéloff… [106] — Что касается вас, то вы довольны, я в этом уверен, Горделов… (франц.)

Первый раз в тоне Гийо не слышалось угрюмого недоброжелательства, а только горечь. Именно это обстоятельство помешало Гоге ответить какой-нибудь резкостью. Слова Гийо пронзили его сердце незаслуженностью упрека, но не вызывали обиды.

— Au contraire, monsieur Guillot, tout au contraire [107] — Наоборот, мсье Гийо, совсем наоборот (франц.) . , — ответил Гога так искренне и с такой болью, что старый француз смутился и первый раз посмотрел на своего помощника другими глазами.

«Почему нужно было совершиться такой трагедии, чтоб в тебе наконец проявился человек?» — грустно подумал Гога.

Работы в тот день никакой не велось. Французы, у которых все валилось из рук, бродили из комнаты в комнату как неприкаянные. Встречаясь, они останавливались, чтобы переброситься одной-двумя фразами, и шли каждый в свою сторону. Китайцы шушукались, но не злорадствовали: из всех привилегированных иностранцев лучше всех к ним относились именно французы.

Для Гоги этот день был томительным. К французам подходить он не решался: что скажешь? чем утешишь? Из китайцев он здесь ни с кем не сблизился. Воспользовавшись тем, что Гийо в половине пятого уехал, Гога тоже на четверть часа раньше ушел из конторы. Он двинулся, как обычно, по Сычуань род и по лицам прохожих старался определить, что они чувствуют. Но подавляющее большинство встречных были китайцы. У них текла своя жизнь — со своими тревогами, горестями и бедами, о европейских делах они думали мало.

Гога пересек Авеню Эдуарда VII и направился к газетному ларьку. Там он купил обе вечерние газеты — русскую и американскую. Разворачивая «Вечернюю зарю», он еще надеялся, что, может быть, конторские слухи не подтвердятся. Но на первой странице довольно крупными буквами, хотя и не такими, которые соответствовали бы масштабу события (проявление сочувствия и лояльности по отношению к французам, на концессии которых находилась редакция «Зари»), прочел заголовок: «Германские войска вступили в Париж».

Да, сомнений больше не было. Уже чисто механически он бросил взгляд на «Шанхай Ивнинг Пост». Там тот же заголовок был дан через всю первую полосу.

Гога стоял задумавшись. Нельзя сказать, чтобы он был удивлен, что сведения подтвердились. После того как выяснилось, что фронт на Сомме французам не удалось удержать даже двое суток, судьба столицы была предрешена. И все же что-то оборвалось в нем, какая-то нить, связывавшая его нынешнего с тем Гогой, который когда-то беспечно жил в отчем доме и совсем еще в недалеком прошлом был бездумно убежден в незыблемости окружающего, в том, что все как было, так и впредь будет.

Уж сколько, казалось бы, переменилось вокруг него и в нем самом: уплыл в прошлое Харбин, ушел из жизни отец, кончилось ученье, появилось новое ощущение родины уже не как идеи и прекрасной мечты, а как чего-то вполне реального и конкретного, к чему теперь неудержимо стремилось все его существо, а все же какие-то основы мироощущения стояли незыблемо. Но вот настало время распроститься и с ними. Немцы — в Париже.

Рухнуло здание Гогиного восприятия истории.

Тут ему пришло в голову, что вот так же, горестно потрясенный, стоял он на этом самом углу, купив в этом киоске газету с сообщением о вступлении немцев в Прагу. Ведь это было так недавно… Гога подсчитал в уме: всего один год и три месяца тому назад.

Подумать только! А в промежутке между этими триумфальными вступлениями немцев в две, без единого выстрела павшие к их ногам столицы, уместилась гибель Польши. Но там уж столица не сдалась без боя. Варшава сопротивлялась, Варшава билась до конца, из каждого окна смерть грозила ворвавшимся врагам. Польша погибла, но честь свою сохранила.

«Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор».

Да, именно так, Руставели прав. Человек только тогда достоин такого звания, когда он способен поставить моральные ценности выше материальных, тогда чувство чести в нем сильнее того, что называют «здравым смыслом». Опасное слово! Как часто за ним укрываются трусы и предатели.

«Париж — светоч мировой культуры с его бесценными памятниками искусства и архитектуры!..» Какая банальная фраза, какие затасканные слова… Нужный смысл-то они выражают?» Разве можно подвергнуть Париж риску разрушения, ведь он принадлежит всему человечеству!.. Опять банальность.