Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Вертинский снова замолчал и смотрел куда-то мимо. Гога тоже молчал, тщетно пытаясь представить себе, воплотить в зрительные образы услышанные слова. Ничего не получалось, а он чувствовал, что как-то отозваться надо, и выдавил из себя:

— Да, конечно, Париж… — и замолчал, потому что избитыми словами говорить не хотелось, а своих слов о Париже у него в эту минуту не находилось.

Но Вертинский, явно не слушая его, а просто мысля вслух, вновь заговорил:

— Па’иж… это го’од… — он на мгновение задумался, чтоб точнее выразить то, что чувствовал, — где любая уличная девчонка может назвать де’ьмом п’езидента рреспублики.

Гога с удивлением выслушал эти слова: неужели ничего другого не нашлось сказать Вертинскому о Париже?

Только через много лет понял Гога глубокий смысл этих слов.

Между тем ресторан стал оживать. Пришли музыканты, начали вынимать из футляров и пробовать свои инструменты, в саду уже были заняты несколько столиков, там пили и ели, громко разговаривали, смеялись и шутили в предвкушении приятного вечера.

А он действительно был приятный: теплый, но не жаркий, тихий, веявший откуда-то сладким ароматом цветущих магнолий.

Еще одна компания — богатые коммерсанты со своими холеными, раскормленными женами в сверкающих бриллиантами кольцах и серьгах прошли в сад через передний зал. Им сдвинули вместе три столика и вокруг пчелиным роем засуетились кельнерши.

— Вот п’ишли слушать Ве’тинского, — почти с ненавистью указал на них артист. — И дела им нет ни до чего. У этого магазин сегодня то’говал хоррошо, тот заключил выгодную сделку. Все пррекррасно, не жизнь, а сплошное удовольствие. — И вдруг, с изменившимся настроением, резко повернулся к Гоге и спросил: — Вы имеете п’едставление, как заключаются сделки? И вообще, что это такое? Как получается, что и одному выгодно и д’угому?

Вертинский уже почти улыбался и немного играл. Он вновь входил в образ доброго волшебника и мудрого, Великого деда, все видящего, понимающего и все прощающего непутевым внукам и прочим членам семейного клана, в котором Гоге недавно была определена должность воспитателя внуков, преподающего им хорошие манеры, французский язык и фехтование.

Да, маска вновь вернулась на лицо Вертинского. Он был на работе, и работать надлежало добросовестно. Только глаза, остававшиеся неприкрытыми, выдавали его чувства, но это различал Гога, знавший, что у артиста на душе, другие же этого не видели, да им и не интересно было. Они пришли весело провести время.

Вскоре все столики в саду «Ренессанса» оказались заняты. Уже выступили цыгане со своим навязчиво-крикливым весельем, уже отплясал, озорно и жуликовато сверкая черными глазами, Шурка Петров, собрав урожай брошенных ему под ноги смятых купюр, а Вертинский еще не показался публике.

— Не буду я петь сегодня, не могу, — несколько раз повторил он, нервно поднося бокал к губам, но больше не пил, лишь смачивал горло.

Он действительно трезвел на глазах, и настроение у него вновь менялось. Он уже не плакал — нельзя артисту плакать по-настоящему при публике, плакать ему сейчас можно было бы только в образе, исполняя песню. Именно потому он был не в состоянии петь. Он несколько раз вставал, выходил куда-то, потом возвращался. Последний раз он вернулся приободрившийся, поговорил о чем-то с музыкантами и, сев за столик, облегченно сообщил Гоге:

— Ну, все устрроено. Со ста’иком догово’ился. — Он имел в виду хозяина «Ренессанса» — прижимистого и крутого грека. — Сейчас выйду к ним, — он указал острым подбородком в сторону сада, — один рраз спою, и мы уедем. А вы пока позвоните Биби. Если она дома — поедем к ней.

Биби оказалась дома и ответила, что ждет.

— Ну вот и отлично. Прроведем тихий, семейный вече’, — отреагировал Вертинский.

Он вышел в сад на небольшую, эстраду. Все сразу стихло. Публика заждалась этого момента.

— Д’узья мои, — сказал Вертинский своим обычным чуть надтреснутым, тихим голосом, доносившимся, однако, до каждого: — Я должен вас ого’чить. Я не могу петь сегодня… В такой день…

Он сделал выразительную паузу, не досказав, но Гога, вглядываясь из полутьмы пустого зала в лица людей в саду, чувствовал, что все поняли и не в претензии, хотя и разочарованы.

Вертинский продолжал:

— П’иходите завт’а, п’иходите послезавт’а. Я буду вам петь все, что вы захотите, я буду много петь. А сейчас я спою вам всего одну песню. Только одну. Единственную, кото’ую я в состоянии сегодня петь.

И, повернувшись к оркестру, Вертинский дал знак начинать. К полной неожиданности для Гоги и для всех, оркестр заиграл «Марсельезу». Но музыканты играли ее на русский лад — замедленно и монотонно. Вертинский недовольно обернулся и руками, головой, притоптыванием ноги дал нужный бравурный темп.

зазвучали слова бессмертной песни, ставшей гимном великой нации, и вокруг словно запахло порохом, словно послышался шелест овеянных славой, победоносных знамен Франции. Песня не подходила к стилю Вертинского, к его человеческому и актерскому темпераменту, но исполнял он ее с таким глубоким чувством, так проникновенно, что Гога ощутил, как спазма сжимает ему горло.

Фанфарный звук этих строк всегда особенным образом действовал на Гогу. Ему хотелось почувствовать себя среди добровольцев, идущих сражаться за свободу всех народов, за равенство и братство людей. С такой музыкой, с сознанием правоты и святости своего дела и смерть не страшна.

«Марсельеза» кончилась. Вертинский поклонился, резко повернулся и ушел с эстрады в зал. Там, подойдя к Гоге, он обнял его за плечи и сказал:

— Пойдем!

У Биби, к удивлению Гоги, они застали Женю Морозову. Биби, открывшая им дверь, заговорщицки улыбнувшись, сказала Гоге:

— Сейчас я тебя познакомлю с очень красивой женщиной!

К Вертинскому эти слова не относились: всем его близким людям было известно, что у него роман, — причем платонический! — с молоденькой девушкой-грузинкой. Вертинский был всерьез влюблен, и для него другие женщины перестали существовать. Такого, как он сам признавался, в его жизни еще не бывало. Конечно, тут было еще немного и от игры, но чувство он несомненно испытывал серьезное.

Женя Морозова, опершись о локоть, полулежала, поджав под себя ноги. Между ней и тем местом тоже на тахте, где сидела Биби, помещался лакированный китайский поднос с чашечками кофе и хрустальный графин. Коньяк в нем поигрывал золотистыми лучиками, выпархивавшими из коричневого нутра.