Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Так или иначе, но домой он добрался. В столовой Вера Александровна и бабушка Тереза сидели и пили чай со свежими булочками. Вера Александровна, по-прежнему легкая на подъем, каждый день после обеда сама ходила за ними в излюбленную кондитерскую.

Последних новостей Вера Александровна еще не знала. К неприятному удивлению Гоги она отнеслась к известию довольно хладнокровно.

— Что ж, сами виноваты! Хотели Россию втянуть в войну, пальцем не пошевелили, чтоб помочь Польше, вот теперь пусть расплачиваются.

Бабушка Тереза при упоминании Польши горестно вздохнула. Она, как всегда, пила чай из блюдечка, вприкуску и больше молчала, но слушала разговаривающих внимательно. У Веры Александровны чувства к Польше и России делились поровну, каким-то непостижимым образом не вступая в противоречие даже тогда, когда сталкивались интересы этих двух стран, когда обострялись исконные противоречия двух народов.

— Это англичане, — попытался возражать Гога, больше по привычке, чем из убеждения.

— И французы тоже хороши! Россия спасла их в четырнадцатом году, а они чем отплатили? Тоже союзнички…

Беседа начинала напоминать разговоры, слышанные Гогой еще в детстве. Бывают мнения, которые, раз укоренившись в человеке, прорастают в нем такими мощными корнями, что их не выкорчевать за всю жизнь. Хорошо, когда эти мнения справедливы, но и тогда их неколебимый ствол и густая крона мешают росту других саженцев-мнений, которые засевает в сознании человека неутомимый садовник — жизненный опыт. У Веры Александровны, к счастью, свободное место для новых всходов оставалось, но только для тех, которые не полностью противоречили прежним, а как бы развивали и дополняли их. Сад Веры Александровны состоял из деревьев родственных пород.

Желая быть объективным, Гога попытался еще что-то возразить, но делал это слабо, без внутреннего убеждения. Действительно, чего спорить: мама права. Как это так, великая держава, главная победительница в первой мировой войне дала себя раздавить за какой-нибудь месяц?! А теперь все валят на англичан. Их повадки были заранее известны, о чем вы раньше думали?

«Что же нам — воевать из-за чехов?» — вспомнилась Гоге язвительная реплика, услышанная от сослуживцев в день взятия Праги. «Пусть сами со своими делами справляются!» Да, не думали тогда мюнхенцы, что так обернется дело. Самим со своими делами справляться, оказывается, не так-то просто.

«Я уже начинаю злорадствовать, — оборвал Гога ход своих мыслей. — Это низко, это неблагородно».

Почему-то перед ним возникло лицо отца Жермена. Своими внимательными, умными глазами он смотрел прямо в душу Гоге, безмолвно спрашивая: «Ты провел в наших стенах пять лет. Мы учили тебя наукам, которые ты сам избрал, мы взращивали в тебе семена добра и справедливости. С нами ли ты в эти часы скорби?» «С вами, с вами!» — кричало сердце Гоги.

Гогу неудержимо потянуло из дому, хотелось общения с кем-нибудь, кто разделяет его чувства, но так как он никого определенного не имел в виду, то решил зайти к Горским.

Коки дома не было.

— Кто-то ему звонил, он с кем-то договаривался о встрече, — сообщила тетя Люба.

«Вот кому все — трын-трава, — усмехнулся Гога. — Счастливый человек! Занят своими интересами и в ус себе не дует, а мне до всего дело».

С Любовью Александровной сидеть было скучно, она опять завела свою привычную песню: от Геннадия долго нет писем, как-то он там? Ведь никого близкого возле него нет.

— Ты знаешь, Гога, я очень беспокоюсь за его здоровье, — говорила Любовь Александровна, так же, как говорила при прошлой встрече. — Ведь Манила, пишет Гена, это уже тропики. Там такой жаркий климат.

О том, что столица Филиппин находится южнее тропика Рака, Гога знал и без Геннадия. Он иронически посмотрел на Любовь Александровну, но счел нужным сказать ей несколько утешительных слов:

— Тетя Люба, для слабых легких климат Шанхая — хуже, чем Манила. Уверяю вас.

— Ты так думаешь? — с надеждой и желанием дать себя убедить спросила Любовь Александровна.

— Спросите кого хотите. Там не так сыро зимой, как здесь.

— Правда? — Любовь Александровна выглядела немного успокоившейся, хотя то, что сказал сейчас Гога, слышала не первый раз и от более сведущих лиц, чем племянник.

От Горских Гога прямо по Рут Валлон направился к Журавлевым. Аллочка — уже взрослая барышня, очень стройная, с миловидным круглым личиком — рассказывала, что в конторе, где она служит, хозяин-француз — добродушный, но скуповатый старик сегодня плакал, не скрывая своих слез перед служащими, и ругал англичан.

Ольга Александровна была обеспокоена больше всего тем, как бы дочь не потеряла место.

— Не закроет он свою контору, как ты думаешь, Алла?

— Нет, что ты, мамочка! Мы торгуем с Австралией. Нас война в Европе совсем не затронула.

Михаил Яковлевич, как всегда, молча сосал трубку и пил дочерна крепкий чай без сахара. Дверь на балкон была открыта, и легкое движение воздуха парусом надувало тюлевую занавеску. От нее по комнате беззвучно переползала взад-вперед сетчатая тень. Несмотря на то, что троим было тесно жить в одной комнате, у Журавлевых было очень уютно, и Гога, после треволнений этого дня, чувствовал себя умиротворенно и покойно. Хотелось неторопливо попивать чай и обсуждать с Михаилом Яковлевичем события и перспективы, но разговор не получался. Журавлев был задумчив и сосредоточен. Он сказал только:

— Очень низкую боеспособность показала французская армия. Так нельзя воевать. Третью войну подряд немцы их бьют.

— Но ведь в прошлую войну… — начал было Гога и сам замолчал, предвидя, что скажет дядя, и понимая, что это будет справедливо.

— В четырнадцатом году их самсоновское наступление в Восточной Пруссии спасло. А теперь России нет.

Гога знал, что последние слова в устах Журавлева следует понимать в буквальном смысле, но спорить сейчас не хотелось. Все дальше и дальше расходились взгляды племянника и дяди, однако Гога был уверен: что бы ни случилось, капитан русской императорской армии Журавлев не будет служить никому, кроме русской власти. Но право на власть в России он признавал только за династией Романовых. Ей он в свое время присягал, и для него слово «присяга» не было пустым звуком.

Допив свой чай, Гога посидел для приличия еще немного и простился с Журавлевым. Он шел по узкому те́ррасу и, проходя мимо знакомого крыльца, подумал: «Вот здесь когда-то жила Лида Анкудинова. Какой далекой, какой недоступной она тогда казалась! Пройдет — взгляда не удостоит. А теперь все переменилось — Лида — на расстоянии протянутой руки… Так протяни же руку и возьми! Чего ты медлишь? — И сразу перед ним встала Женя. — Вот от чего я медлю. Мне Женя нужна. Никого сейчас мне больше не надо. Да, но ты и тут тянешь…