Леван Хаиндрава - Очарованная даль

В СССР нищих наверняка нет. Володька Чижиков говорит, что там есть такой закон: каждого должны обеспечить работой.

Володька Чижиков — веселый, шустрый малый, репортер скандальной хроники «Новости дня», тот самый, что в свое время сидел и угощал двух приятелей в «Дарьяле» за счет Жорки Кипиани, относился к Гоге с симпатией, причин которой Гога сам не понимал.

Володька часто захаживал, вернее — забегал в кафе «Дидис», опрокидывал чашечку кофе, а иногда и чего покрепче, и бежал дальше, быстро-быстро семеня своими короткими, не знающими усталости, ножками. Он был вездесущ, знал всю подноготную обо всех (это и было главным источником его доходов) и неизменно, подобно Коке Горскому, пребывал в наилучшем расположении духа — этакий оптимистический чертик с востренькими пьяными глазками и неизменной замусоленной сигаретой в углу рта, дымок которой заставляет его щуриться. Он много знал об СССР (вернее, ему казалось, что он знает) и охотно делился своими сведениями с теми, кому была охота его слушать. Гога был одним из самых внимательных слушателей. Может быть, именно поэтому между ними возникли если не дружеские, то приятельские отношения.

«Эх, и угораздило меня родиться в Харбине! — думал после таких импровизированных лекций Гога, по простоте душевной принимавший в рассказах Чижикова все за чистую монету. — Родился бы я т а м, совсем по-другому пошла бы жизнь». Гога сам не представлял, кем бы он стал, родись в СССР, но кем-то да был бы же. Мало ли интересных специальностей, мало ли к чему можно приложить руки в стране, где все работают во имя единой цели, где все, от наркома до простого рабочего или колхозника, равны в правах и обязанностях. А то, что одеты они плохо, так это дело наживное. Сейчас им не до одежды, они развивают тяжелую промышленность, усиливают армию. Вот на Номохане положение изменилось: япошки уже не кричат о десятках сбитых самолетов. Володька назвал фамилии знаменитых советских военных летчиков, которые прибыли в Монголию: Грицевец, Смушкевич. Хоть бы их фото в газете увидеть. Надо почаще заходить в ТАСС. Разгвоздали бы они японцев как следует! А то уж очень они распоясались. Здесь, в Китае, совсем никакой управы на них нет. В Тянцзине на мосту через Таху поставили своих часовых и подвергают иностранцев унизительному обыску под предлогом борьбы с террористами. Просто смешно: кто это видел террориста-иностранца? Ими бывают только китайцы или корейцы. Будет тебе какой-нибудь Смит — управляющий конторой или высокопоставленный чиновник муниципалитета — бомбы бросать! Чего ему не хватает? Гога даже усмехнулся при подобной мысли. И больше всего достается британцам. Недавно газеты писали, что какого-то пожилого англичанина прямо на мосту заставили раздеться почти догола, несмотря на холодную погоду. По-своему японцы правы: британцы всегда держались с наибольшим высокомерием; вот их и унижают больше всех. Показывают китайцам, что нечего их бояться, они сами боятся, когда наталкиваются на силу. А то был и вовсе безобразный случай: японский жандарм остановил какого-то сухопарого джентльмена и предложил ему подвергнуться обыску. Тот отказался, сославшись на свой иммунитет, и предъявил британский дипломатический паспорт. Японец взял документ и, даже не заглянув внутрь, им же отхлестал дипломата по лицу. Скандал вышел большой, но японцы отделались отговоркой в своем классическом стиле: «Very sorry. Mistake!» [95] «Очень сожалеем. Вышла ошибка!» (англ.)

Гога никогда не был расистом, и ему диким казалось презирать людей за то, что у них иной цвет кожи. Но уж и желтый расизм, а его явно старались всколыхнуть японцы, был для него неприемлем, и к тому же затрагивал непосредственно. Все-таки сам он был человеком белой расы, и унижения, которым подвергали британцев в Тянцзине, вызывали в нем протест, хотя в глубине души он не мог не сознавать, что если б расизм этот исходил от китайцев — для него имелись основания. Слишком много пришлось им вытерпеть унижений от белых, и особенно — от британцев.

Да, но я-то не британец, черт возьми, я никогда не унижал китайцев. За что же плюнул на меня из проезжавшего трамвая какой-то подросток?

Что за судьба! Для иностранцев я не свой («без национальности» — вдруг мучительной вспышкой обожгли слова, которые никак не удавалось выкорчевать из памяти), для азиатов — все-таки иностранец, «на-го-нин», заморский дьявол, от которого все беды. И нет страны, которая бы считала меня своим… Для Пайчадзе разве я — свой? Он, наверное, даже не знает, что где-то в Китае доживают свой век несколько сот его соотечественников, а у этих стариков есть дети, которые хотя и считают себя грузинами, но даже говорить по-грузински не умеют.

Что делать? Невозможно так жить, невозможно. Эта жизнь не имеет никакой цели, никакого смысла. Умереть? Но и умереть не могу. Гога содрогнулся. Мысль о смерти была настолько противоестественна, что вызвала протест не только разума, но и сердца. Каждая клетка его существа — живого, здорового, жаждущего активной деятельности и радующегося любой радости, — восставала против.

Гога схватил карандаш и записал давно сложившиеся в душе строки:

Перечитал. Да, тут сказано все, не надо ничего менять. Пусть одни глагольные рифмы — какое это имеет значение, когда сказано то, что хотелось? Гумилев, Блок написали бы лучше, а я лучше не могу. Да и не надо. Все равно никто никогда не прочтет этих строк. Никому они не нужны, твои стихи.

Гога немного подумал и сверху быстро написал: «Отчаяние».

И — странное дело, излив свое состояние в этих строках, он ощутил не облегчение, нет, но какое-то смутное чувство, что ниже уже опуститься невозможно, и в этом, как ни странно, заключалось что-то утешительное. Это — дно, а он еще жив, мало того — он хочет жить, значит, на что-то надеется. И как тело, погрузившееся в воду и, коснувшись дна, отталкивается от него и чуть поднимается, так и он испытал некоторое просветление, в котором еще ничего пока нельзя было различить. Уже не глухая тьма обволакивала его, не черный океан. Отчаяние осталось на том клочке бумаги, который даже не хотелось брать в руки.

— Вы клевещете на себя, Гога, — сказал Вертинский на следующий день.

Гога сам не мог понять, как у него хватило смелости прийти со своим стихотворением к Вертинскому. Он снова зашел в «Ренессанс» днем, когда во внутреннем зале не бывало посетителей, чтоб застать артиста одного. Вертинский действительно обедал в одиночестве за своим обычным столиком налево от входа и снова пригласил Гогу разделить с ним трапезу. На этот раз Гога не отказался.