Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Не без волнения ехал Гога к Жене. На второй день она наконец позвонила на службу, суховато поблагодарила за цветы и просила зайти вечером, сказав, что нужно поговорить. Эти последние слова Гога приписал просто желанию найти предлог для встречи и решил пригласить Женю куда-нибудь потанцевать или поужинать в «Ренессансе». Ему было лестно показаться с известной танцовщицей, почти знаменитостью в таком месте, где его все знают. Уверенный, что Женя согласится, он, хотя вечер выдался душный, оделся соответственно: в новый костюм из ослепительно белого шарк-скина, только что входившего в моду. В пиджаке было жарко, зато он чувствовал себя элегантным. Когда появляешься в обществе такой красивой женщины, надо стараться хотя бы отдаленно приблизиться к ее уровню.

Гога позвонил. Дверь открыла немолодая дама, видимо, та самая, с которой он накануне говорил по телефону.

— Я к Жене, — сделав легкий поклон, объяснил Гога.

Дама посторонилась, смерила его оценивающим взглядом, в котором было что-то профессиональное. Чувствовалось, что она давно владеет boarding-house [111] Доходная квартира (англ.) . , имела много одиноких жильцов обоих полов, и, как человек благожелательный, испытывает что-то вроде материнских чувств к своим постояльцам. Поэтому ей небезразлично, кто к ним ходит, с кем они знаются.

— Второй этаж, левая дверь, — бросила она вслед, тем самым делая вид, будто считает, что Гога здесь впервые. На самом деле хозяйка квартиры, женщина не только тактичная, но и весьма любопытная, видела, как он выходил вчера от Жени рано утром.

— Здравствуй, Женя! — сказал Гога, входя в ее комнату.

Женя стояла у трельяжа в легком, по погоде платье с открытыми руками и плечами и расчесывала щеткой волосы. Она обернулась через плечо на звук его голоса — этот ракурс ей очень шел — и ответила без улыбки:

— Здравствуй, Гога! Я ждала тебя немного позже.

— А мне хотелось скорее видеть тебя.

Он подошел к ней, обнял сзади и поцеловал в шею. Потом повернул к себе лицом и поцеловал в губы. Она не противилась, но не ответила на его поцелуй.

— Садись там! — указала Женя на диван, но сама уселась не рядом, как он надеялся, а на стул напротив и заложила ногу на ногу. От того, что платье было коротковато, ноги ее открылись выше колен. Гога впился в них взглядом, и Женя, заметив это, не замедлила переменить позу и до предела натянула платье пониже.

— Пить хочешь? — спросила она. — У меня есть холодный оранжад. Есть и кока-кола. И вообще, Гога, я хочу тебе кое-что сказать… — она сделала паузу и впервые посмотрела ему прямо в глаза. — То, что произошло, никогда не повторится. Ты меня понял? Никогда!

Гога молчал, пораженный. Он не знал, что и думать.

— Это была просто случайность. Я была пьяна.

Тут уж смолчать было невозможно.

— Не была ты пьяна, Женя, — сказал Гога с горечью. — Мы оба были трезвы.

Женя как-то странно взглянула и опустила глаза.

— Ну, не знаю там… пьяна не пьяна, но только это получилось так… помимо моей воли. Случайно.

Будто бритвой по сердцу резали его эти слова, хотя он сознавал, что далеко не все в них справедливо. Перед ним сидела женщина, которая нравилась ему больше, чем кто-либо на свете, о которой он мечтал всю жизнь, и она объявила, что отдалась ему случайно. Гога тогда еще не знал о свойстве женщин говорить порой прямо противоположное тому, что они думают и чувствуют. И потому, понурив голову, молчал. Такого унижения он еще не испытывал.

А Женя, со странным выражением во взгляде, продолжала жестоко, даже грубо:

— Ты взял меня, воспользовавшись моей минутной слабостью… Ты мне не нравишься… я… не хочу тебя! Понял?

Довольно! Гога вскочил. К черту! Больше его ноги здесь не будет! Он ненавидел Женю в эти мгновения, готов был ее ударить. Он бросился к двери.

В этот самый момент Женя быстро встала со стула, и получилось так, что он сильно толкнул ее, но даже не смог заставить себя извиниться.

— Гога! — позвала она. Сейчас голос ее звучал совсем по-другому, но он, если бы и различил это, не остановился бы. — Гога, куда ты? Ну, погоди же…

Но Гога уже был у двери и взялся за ручку. Неожиданно между ним и порогом оказалась Женя. Она загораживала ему путь и смотрела на него потемневшими глазами, в которых читалось совсем не то, что всего минуту назад он слышал.

Теперь, чтобы выйти из комнаты, ему пришлось бы оттолкнуть ее. Они стояли вплотную и продолжали смотреть друг другу в глаза.

Да, взгляд Жениных глаз говорил совсем иное, но в ушах еще стояли незаслуженно-обидные, унизительные слова, и Гога не знал, чему верить. Гнев уже схлынул, но обида еще звучала.

Неожиданно Женя закинула обе руки ему за шею и приникла так, будто хотела слиться с ним.

Уже ничего не оставалось в Гоге от недавних чувств, лишь удивление, а Женя, приблизив свои губы к его уху, шептала так нежно, так ласково, как это умеют делать только любящие женщины в особые минуты:

— Ну что ты сердишься, дурачок? Я наболтала глупостей, а ты и поверил. Разве не чувствуешь, что ты для меня значишь? Я же люблю тебя! Да, да, люблю и никуда не отпущу. Я хочу, чтоб ты был со мной все время. Ты слышишь? Все время!

Она чуть отстранила свое лицо и вновь взглянула ему в глаза.

Еще несколько мгновений он находился в нерешительности, не зная, что думать, желая и боясь верить тому, что услышал сейчас. Но если у него и были еще основания сомневаться в ее словах, то он не мог не верить ее телу, да и своему тоже.

…Никуда они в тот вечер не поехали.

Все закрутилось в каком-то вихре, подобного которому Гога еще не испытывал. На несколько дней он даже о войне забыл. Ничего для него не существовало, кроме Жени. Он посылал ей цветы из «Блюэ» каждое утро, по нескольку раз звонил с работы, и она звонила ему. После конторы, придумав для матери какой-нибудь предлог, он ехал не домой, а прямо к Жене, где его уже ждал обед, приготовленный ее руками и потому казавшийся очень вкусным, хотя мастерицей в этом деле она не была. Но еще не сев за обед, они бросались друг к другу так, будто не виделись долгое время. Все вечера они проводили вместе: часто ходили в кино, обязательно на американские картины. Советские Женя не любила, и это огорчало Гогу, если только что-то могло огорчать его в эти дни.

Ездили они в лучшие ночные клубы и кабаре, — к «Фаррену», в «Казанова», «Лидо», «Дельмонте», несколько раз ужинали в «Ренессансе» вместе с Вертинским и слушали его пение. Женя не была его восторженной поклонницей (и это опять же огорчало Гогу), но ей импонировало его общество.

Один раз в их компании оказалась Биби. Она приехала откуда-то сильно навеселе, с неожиданным спутником — Володькой Чижиковым. Тот был совсем пьяненький, скалил свои клыки и все время заговорщицки подмигивал Гоге, потому что говорить ему было трудно — язык плохо слушался. А Биби, вялая и бледная, как всегда, когда бывала пьяна, но неизменно добродушная, все повторяла с уморительно-жалобной интонацией: