Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ты был прав, старик, ты был прав.

И вот теперь они встретились с Буазанте у входа в кафе «Дидис».

Первые мгновения были нелегкими: накануне Франция подписала капитуляцию. Говорить сейчас что-нибудь французу было все равно что пытаться утешать человека, у которого только что скончалась мать. Таких слов нет. Но не о погоде же говорить, не о новом фильме, не о девчонках.

Буазанте не прятал головы в песок равнодушия или мнимого здравого смысла. Он заговорил о самом болезненном честно и откровенно.

— Я часто вспоминал тебя, Горделов, все это время и особенно — в последние недели. Ты был прав… — сказал он, одной рукой крепко пожимая Гоге руку, а другой, по своей привычке, теребя его по плечу. — Вот до чего мы докатились…

Гога молчал, не зная, что отвечать.

— Эти ничтожества бормочут сейчас о маршале. — Гога тут же вспомнил Гриньона и усмехнулся, но Буазанте не обиделся, правильно оценив его усмешку. — А он просто выживший из ума старец. Я не хочу умалять его прошлых заслуг. Но сейчас… — Буазанте горестно махнул рукой. — Подумать только! Победитель Вердена ставит свою подпись под капитуляцией!

Гога продолжал молчать, стараясь, чтобы молчание это выглядело сочувственным.

— Ты знаешь, где мы подписали капитуляцию? — продолжал Буазанте, находясь в том порыве самобичевания, когда человеку доставляет горькое удовлетворение вытаскивать на поверхность мучительные подробности, бередя тем самым и без того нестерпимо болящую рану.

— Не надо, Мишель, — оборвал его Гога. — Я все знаю. Но не надо говорить об этом. Это еще совсем свежо, но уже прошлое. Теперь надо думать о будущем.

— Ты имеешь в виду выступление генерала де Голля? — спросил Буазанте с такой надеждой в голосе, будто ожидал услышать от Гоги какой-то конкретный план спасения Франции.

— Именно это. Что у вас говорят ребята?

— Да кто как. Большинство талдычат свое: маршал, маршал. — Буазанте в сердцах сплюнул. — Но есть и такие, для которых выступление де Голля не пустой звук. Мы ждем, что он еще скажет…

— Он зовет к борьбе.

— Но что можно теперь сделать?

— Ну, сделать можно много чего. И сейчас еще не поздно.

Это был конек Гоги. Он часто размышлял над тем, как быть французам, когда окончательно выявилась неизбежность поражения, но некому было высказать свои соображения. Джавахадзе опять уехал куда-то, говорить об этом с Тодадзе он стеснялся, боясь выглядеть в его глазах дилетантом-фантазером. Но Буазанте был как раз человеком, с которым можно было поделиться тем, о чем он много думал в эти дни. И потому он заговорил так бегло и гладко, будто доклад по бумаге читал:

— Прежде всего не надо было подписывать капитуляции. Надо было собрать Национальное собрание в Бордо или где-нибудь еще и принять закон, провозглашающий какую-нибудь вашу африканскую колонию, лучше всего Алжир, частью метрополии.

Видя, что у Буазанте лицо вытянулось от удивления, Гога пояснил:

— Ты понимаешь меня? Законодательным актом провозгласить Алжир департаментом Франции. Алжирцы — все без исключения — становятся полноправными французами. Правительство эвакуируется туда, Национальное собрание — тоже. Вывозится золотой запас Банка Франции. Он ведь у вас едва ли не самый большой в мире. Военно-воздушные силы перебазируются в Северную Африку. Все военные корабли уходят в Рабат, в Дакар, прихватив как можно больше сухопутных частей и техники. А ведь флот у вас очень мощный. От Марселя и Тулона до алжирских портов, если не ошибаюсь, морем — сутки. Можно было бы совершить не один и не два рейса, прежде чем боши добрались бы до Лазурного берега. Всех, кого только возможно из гражданского населения, — в Африку. На военных судах, на пассажирских и торговых, на всем, чем возможно. Как в Дюнкерке. Нет сомнения, что британский флот, базирующийся в Гибралтаре и на Мальте, оказал бы вам помощь…

Здесь Буазанте, до того слушавший внимательно и с острым интересом, сделал движение, желая что-то сказать, но Гога, увлекшись, не дал ему перебить себя.

— Я знаю, что ты думаешь. Поверь мне, я знаю им цену. Но тут они помогли бы вам в собственных интересах, чтоб сохранить союзника. Можешь быть уверен — помогли бы. Черчилль — умный человек, он знает, что им выгодно.

— А итальянцы? Ведь они объявили нам войну 10 июня? — все-таки вставил Буазанте.

— Да куда они годятся? Они бы и не пикнули. Что они сделали за эти две недели? «Активность патрулей в Альпах», — насмешливо процитировал Гога итальянскую сводку.

— Ну и что же было бы дальше? — спросил Буазанте.

— Французское правительство из Алжира, конечно, реформированное правительство, без пораженцев и уж конечно без Петена, объявляет, что Франция продолжает войну.

— Но тогда боши оккупировали бы всю Францию, а сейчас они остановились на Луаре.

— Неужели ты думаешь, что для Гитлера значит какая бы-то ни было бумажка, даже ваша капитуляция? Когда надо будет, он пойдет дальше. Он займет всю Францию.

Буазанте молчал. Он долго выбивал прогоревший табак из трубки, ковырял в ней узким стальным стерженьком, достал кисет, набил трубку свежим, пахнущим медом табаком, уминал его большим пальцем, потом тщательно раскуривал, — словом, делал все, что в моменты волнения и раздумий делал обычно Михаил Яковлевич Журавлев. Гога молчал, удовлетворенный тем, что удалось в конце концов излить кому-то свои соображения.

Наконец Буазанте нарушил молчание:

— Не знаю, Гога, это так необычайно — то, что ты говоришь… Переезд Франции в Африку. Необычайно…

— А разве то, что случилось с Францией, не необычайно? Критические моменты требуют чрезвычайных решений. Когда безграмотная деревенская девочка повела французские войска к победам, это разве не было необычайно?

— Но риск ведь, огромный риск…

— Оправданный риск. Ведь война же. А какая война без риска?

Буазанте развел руками:

— Ты прав. Какая идея! Фантастическая и великолепная!

Гога был польщен. Он сам понимал, что в его идее есть немалая доля фантастики да, вероятно, и дилетантства. И все же, будь он там, в Бордо, и таким человеком, голос которого мог быть услышан, он бы выдвинул этот свой план. Все что угодно, только не становиться на колени перед врагом. «Лучше гибель, но со славой, чем бесславных дней позор».

Буазанте опять долго молчал, усиленно потягивая дым из трубки. Его красивое, мягкое лицо с прямым носом, ясными, синими глазами и нежно очерченным подбородком выражало напряженную работу мысли.

— Ну хорошо, — наконец оторвался он от курения, от молчания, от раздумий. — А что нам здесь делать? Как нам бороться?

Гога развел руками. Действительно — что скажешь? Легко давать советы, но как их выполнять? Наступила долгая пауза. Они сидели в кафе «Дидис», куда машинально зашли еще в начале разговора. Час пик уже миновал, народу было немного, что устраивало Гогу: любой знакомый из его компании оказался бы сейчас некстати. Незаметно Гога посмотрел на часы — он сильно опаздывал к Жене, но не чувствовал себя в состоянии сказать, что ему пора идти. Пусть это сделает Буазанте.