Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Нет, туда, только туда, на родину, там люди живут совсем иначе, там о человеке судят не по сумме его банковского счета, а по сумме той пользы, которую он приносит людям, а значит, и стране, там не надо внушать понравившейся тебе девушке, что ты богаче, чем есть на самом деле, там никто не смотрит, какой ты национальности, а смотрят лишь, какой ты человек. Вот ведь Сталин — грузин, а стоит во главе государства. Разве такое возможно в Англии, Америке, Японии? А вокруг него соратники: Молотов, Ворошилов, Калинин — русские, Микоян — армянин, Каганович — еврей. Это же прекрасно! И все — как одна семья, все — как братья. Конечно, очень приятно, очень лестно, что Сталин — грузин, но он не вечен, как всякий человек, и если потом его место займет кто-нибудь другой, он, Гога, с таким же уважением будет относиться к нему.

А когда на экраны вышел фильм «Трактористы», среди русскоязычной молодежи Шанхая произошел буквально патриотический взрыв. Явно антияпонская направленность этого фильма как нельзя более соответствовала настроениям молодежи, особенно той ее части, которая прибывала из Харбина, из Маньчжурии, хватив полной мерой лиха от японцев и тех, кто им служил. Песню о трех танкистах пели везде: на улицах, в ресторанах, на домашних вечеринках, ее играли оркестры в ночных заведениях. Откуда-то сразу стало известно, что строка: «В эту ночь решила вражья стая», как она звучала с экрана, на самом деле читается так: «В эту ночь решили самураи». Так именно ее и пели. И другая песня из того же фильма: «Броня крепка и танки наши быстры» — тоже приобретала особое значение. Ведь было известно, что именно танковые части сыграли решающую роль в разгроме 6-й японской армии. И это при том, что в Китае японцы одерживали победу за победой, что они держали себя крайне вызывающе, и все им сходило с рук, даже беспрецедентные унижения, которым они подвергали британцев в Тянцзине.

Впервые у русской молодежи в Китае заговорила национальная гордость, основанная не на исторической ретроспекции, а на самой что ни на есть горячей современности.

Русский юноша-эмигрант, находившийся даже здесь, в свободном и безопасном Шанхае, на каком-то полутуземном положении, имел все основания мысленно говорить, обращаясь к иностранцам: «Да, вы лучше нас устроены и на этом основании считаете нас неполноценными людьми, вы занимаете командные должности, а мы у вас в подчинении, вы соблазняете наших сестер и жен своим богатством. Но посмотрите на этих людей на экране. Вот они — русские. И ведь это они набили морду японцам, при виде которых у вас поджилки трясутся. А мы такие же русские, как они, мы их братья…»

И Гоге, хотя он комплексом неполноценности перед иностранцами отнюдь не страдал, все же иногда вспоминался тот рыжий британец из телефонной компании, который когда-то сказал ему: «Вы — человек без национальности». Эти слова и тогда показались ему вздором, хотя он не мог не признавать, что какие-то тупо-чиновничьи, формальные основания для них имеются. Но теперь сердцем своим Гога уже обрел родину, он шел к ней неуклонно, и удерживало его от окончательного шага только незнание того, что конкретно надо сделать, чтобы выйти из того бесправного состояния, в котором он пребывал, да инерция прежней жизни с ее сутолокой мелких, но неотложных дел и личные переживания, связанные с Женей. Ему так хотелось, чтобы и она почувствовала свое единство с родиной, чтобы и она одновременно с ним сделала решающий шаг. Но Женя и слушать об этом не хотела.

— Ехать туда? Ни за что на свете!

— Но почему, Женя? Ведь это наша родина. Неужели тебе не надоело вечно чувствовать себя среди чужих? — снова и снова затевал он разговор, надеясь рано или поздно убедить ее в своей правоте.

— Советские мне тоже чужие. Что у меня с ними общего? Какие-то пятилетки, ударники, стахановцы. Вечные чистки.

— Чистки кончились. Сейчас все спокойно. — Это была тяжелая тема, но Гога не хотел уступать. — Шла классовая борьба. Остатки недобитых классов бешено сопротивлялись. — Гога чувствовал, что говорит не своими словами, но собственных не имел.

— И потому надо было уничтожать всех, кто не согласен?

— А что было делать? Если враг не сдается, его уничтожают. — Гога как раз недавно прочитал эту фразу, и теперь в споре с Женей она пригодилась.

Тут ему помогла Женя, с чисто женской непоследовательностью перескочившая на другую тему:

— А как они одеты? Ты посмотри их картины. Это такая серость. Эти их кепки, носочки на женщинах — что за безвкусица? И ведь так одеваются киноартистки, можно сказать, звезды. Просто стыдно. Не то что перед иностранцами, перед китайцами стыдно.

Гога начал раздражаться, тем более что кое в чем признавал правоту Жени: действительно, одеваться можно было бы менее безвкусно. Но он понимал, что согласиться с ней нельзя ни в чем, иначе она ухватится за этот пункт и будет считать себя победительницей в споре, где в главном она неправа. Он заговорил:

— Я удивляюсь тебе, Женя. Неужели тебе не известно, что Россия была отсталая страна. К тому же разрушенная и разоренная шестью годами воины мировой, гражданской… Все приходилось начинать сначала. И посмотри, как много они уже сделали. Сколько заводов построено, какая авиация создана. Советские летчики — лучшие в мире. Ты же читала о перелете через Северный полюс, о беспосадочном перелете в Соединенные Штаты…

— Кому нужны эти полеты? Показуха одна. Ты лучше накорми свой народ досыта. Одень их так, чтоб они на людей были похожи. Чтоб стыдно за них не было!

— Подожди немного. Вот закончится третья пятилетка…

— Да брось ты это! Пятилетка, пятилетка! Повторяешь, словно попугай, а сам толком не знаешь, что говоришь.

Гога взорвался.

— Ты рассуждаешь, как злобная мещанка! Откуда у тебя эта вражда к собственному народу?

— Не ври! — прервала его Женя почти криком. — Не смей передергивать! Я родилась русской и умру русской, но твоих советских я ненавижу. Сколько людей они лишили родины. Кто им дал это право?

И тут Гога не выдержал и сделал то, что потом долго не мог себе простить. Он гневно вскричал:

— Ты так ненавидишь советских из-за Сергея Гартвига!

Женя резко вскинула голову и пристальна посмотрела ему в глаза. Взгляд ее, обычно очень женский, всегда выражавший чисто женские эмоции, как бы противоречивы они ни были: нежность, гнев, призыв, раздражение, насмешку, покорность, вызов, на этот раз выражал просто человеческие чувства, которые могли владеть в равной степени как мужчиной, так и женщиной. Он был грустный и понимающий и содержал в себе сознание непреложности законов жизни. И смысл слов, которые она произнесла в ответ, был соответствующий:

— Сергей Гартвиг тут ни при чем, Гога, — в голосе Жени не слышалось больше ни едкости, ни раздражения, рождающихся в запале спора. — Я его любила — да. Они его убили — да. Но он знал, на что идет, сам не раз говорил об этом. И он не мог рассчитывать ни на что другое с их стороны. Тут они правы. И ты напрасно затронул эту тему.