Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— А кто это — де Голль? — спросила Женя.

— Ну, это французский генерал. Я сам о нем мало знаю. В последние дни, говорят, был заместителем министра.

— Так, может быть, авантюрист?

— Но он призывает французов к продолжению борьбы. Разве авантюрист стал бы это делать?

— Они же проиграли. Подписали там что-то.

— Да, капитуляцию. Но де Голль…

Женя усмехнулась, и усмешка ее была недобрая, что неприятно поразило Гогу. Он остановился на полуслове и вопросительно посмотрел на нее: в чем дело? Или он сказал что-нибудь не так? Меньше всего хотелось сейчас Гоге обидеть Женю. Он был уверен, что если подробно расскажет, сколь важен был вчерашний разговор с Буазанте, Женя его поймет, и все сгладится. На самом же деле он только вновь растревожил ее уязвленное самолюбие. И Женя, которую с первых же минут раздражал этот разговор, потому что, помимо всего, тема нисколько ее не интересовала, проговорила:

— Я тебе удивляюсь, Гога. Ты просто блаженненький какой-то. Тебе больше не о чем думать, как о французах?

В словах Жени звучали и раздражение и насмешка. Особенно покоробило слово «блаженненький». Тут уж и до «дурачка» недалеко. Неужели она действительно считает его таким? Французы говорят, что нет ничего хуже, чем выглядеть смешным. Что ж он — смешон?

Он заговорил недоуменно:

— Но почему? Мне кажется, никого не может оставить равнодушным то, что случилось с Францией. — В тоне Гоги слышались и убежденность, и растерянность. Он совсем не был похож на того решительного, уверенного в своих силах и праве мужчину, который так круто и эффектно обошелся с ней накануне.

И Женя ответила:

— Мне, например, в высокой степени наплевать.

Она понимала, что говорит слишком грубо, что такие слова будут неприятны Гоге, и потому выбрала их.

— Зачем ты так говоришь, Женя, ведь ты так не думаешь.

— Я думаю именно так и всегда говорю то, что думаю. Уж тебе-то это известно! Кого мне бояться?

Это уже был прямой вызов, возвращение на тропу войны, но Гога, не имевший вчерашнего стимула, перчатки не поднял. Он сказал примирительно:

— При чем тут — бояться? Я просто хотел сказать, что не может же тебя не огорчать…

Но Женя вновь не дала ему договорить:

— Совершенно не огорчает. Очень твои французы огорчались, когда мне бывало худо? А мне бывало плохо, ой как плохо.

Подав первые реплики исключительно из желания потягаться с Гогой, досадить ему и хоть в чем-то поставить на своем, она незаметно втянулась в серьезный разговор и почувствовала, что еще немного — и начнет ворошить те пласты своей жизни, которые сама же решила не трогать. Нет, не надо этого, пусть себе лежат там, где покоились все эти годы. Так спокойнее.

А Гога молчал, огорченный.

Ни одна женщина не значила для него так много, не была такой желанной, как Женя, хотя он видел, как мало у них общего и как трудно им понимать друг друга в самых важных вопросах.

Любил ли он ее? Он не раз спрашивал себя, но не знал ответа. Да и кто может ответить точно на подобный вопрос, кто знает, что такое любовь? О женитьбе на Жене он не думал, не из-за ее прошлого, а просто потому, что мысль о браке не приходила ему в голову. У него бессознательно росло ощущение временности своего пребывания здесь. Оно неизбежно должно смениться чем-то постоянным и стабильным. А такой могла быть только жизнь на родине. Там он встретит девушку, с которой соединит свою судьбу до конца дней, иначе Гога брака себе не представлял. Она станет матерью его детей, продолжателей рода Горделава.

Но пока он — вне родины, и никто не может сказать, сколько времени такое положение продлится. Ведь когда человек молод, собственное существование кажется ему не имеющим конца. И вот в этой жизни — ныне текущей — Женя ему необходима. Ему хотелось все время быть с ней, он стремился заставить ее изменить образ жизни, бросить кабаретные танцы, порвать со всеми прошлыми знакомыми. Об этом он думал часто и не сознавал, что, осуществись его намерение, они с Женей, вероятно, все же стали бы мужем и женой, ибо человек, даже внутренне сильный, далеко не всегда способен контролировать и направлять ход событий, касающихся лично его.

Гога пытался втянуть Женю в круг своих интересов. Потому он и рассказывал обстоятельно о встрече с Буазанте, считая, что ей это должно быть интересно, потому что близко затрагивает его. И, встретив не только непонимание, но даже насмешку, он был искренне огорчен и растерян. Неужели не установится у них духовная общность, хотя бы приблизительное единство идеалов и целей?

У них и раньше случались споры, причем на более близкую и важную тему — об отношении к Советскому Союзу, а теперь они стали возникать все чаще и чаще.

С недавних пор в Шанхае начали регулярно демонстрироваться советские фильмы. Гога не пропускал ни одного. «Человек с ружьем», «Волга-Волга», «Дети капитана Гранта». Нельзя сказать, чтобы фильмы эти нравились безоговорочно. Техника съемки была устарелая, фотография нечеткая, игра артистов слишком театральная.

Но было что-то в советских фильмах, что не могло оставить равнодушным человека, не хлебом единым сытого: какая-то внутренняя чистота, скромность героев, их преданность идее, жизнь нелегкая, трудовая, напряженная, лишенная многих удобств и удовольствий, которыми изобиловал быт героев американских фильмов, но явно более справедливая и праведная. И это неотразимо влекло Гогу и многих других молодых и не очень молодых людей, оказавшихся вне родины, но никогда не расстававшихся даже не с мечтой, а бессознательной уверенностью, что настанет день, и они вновь обретут свою страну, перестанут быть бесправными иностранцами, незваными и нежеланными гостями среди народа, пусть и великодушного, но чужого и по духу, и по традициям, и по культуре.

«О нас и о Родине» пел Вертинский, и слова эти вызывали отклик в сердцах у очень многих, хотя были и такие, у которых они рождали бурный протест и расценивались как измена идеалам эмиграции, идеалам «белой борьбы», с воспоминаниями о которой никак не могли расстаться эти люди.

Но Гога и всегда был далек от этих эмигрантских кругов, а теперь и вовсе смотрел на них, как на людей какого-то иного мира, как бы даже другой национальности, хотя и говоривших на одном с ним языке.

Неотразимо действовали советские песни, раздававшиеся с экрана. Как хороши они были своими простыми и трогательными, свободно проникающими в душу мелодиями, как искренни, задушевны и трогательны их слова! Как выгодно отличались они от банальных и убогих по смыслу джазовых песенок, где, казалось, слова существуют лишь для того, чтобы вставить какое-то сочетание букв в ноту и дать возможность певцу все-таки что-то выговаривать, а не просто мычать.