Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Состав медленно втягивался в дебаркадер харбинского вокзала. Вот и часы, Гога сразу вспомнил их. Они показывают два часа десять минут. Как много народу на перроне, и едва ли не все — японцы. Поезд почти остановился, и Владик догнал вагон. Он даже не бежал, а шел вровень с окном, улыбаясь и что-то спрашивая, но Гога не слышал его. Он лихорадочно искал глазами родителей. Да вот же они! Отец и мать стояли чуть поодаль, ближе к зданию вокзала, и Ростом Георгиевич, увидев сына, заулыбался и помахал рукой. Вера Александровна в темно-синем легком платье и летней шляпке из лакированной соломки смотрела в правильном направлении, но, конечно, Гогу не видела, и потому на лице ее не было улыбки. Оно выражало напряжение. Поезд незаметно остановился, и Владик повис на шее брата.

— Ну, давай твои чемоданы! — оторвавшись наконец, сказал он ломающимся голосом. — Я понесу, а то ты устал, наверное.

— На вот, возьми этот, — указал Гога на меньший размером, но Владик схватил большой и явно с натугой, но желая скрыть это, потащил к выходу. Гога, усмехаясь, взял более легкий и двинулся за ним.

Сидя между отцом и матерью (Владик поместился рядом с шофером и был этим очень доволен), Гога ехал в открытой машине, рассеянно отвечая на не слишком многочисленные вопросы матери и с любопытством оглядывая хорошо знакомые места. Нарядная площадь с памятником русским солдатам, павшим в русско-японскую войну; вокруг него все тот же сквер с цветником — бархатный ковер анютиных глазок, и среди них, как пылающие факелы, стройные, багровые канны; виадук, Офицерская улица, Диагональная. Все было до мелочи памятно и в то же время выглядело как-то по-иному. Народу на тротуарах мало, движение на проезжей части редкое и какое-то сонное. И тишина, непривычная тишина: ни гомона экспансивной шанхайской толпы, ни свистков полицейских, ни резких выкриков рикш, ни оглушающей музыки из репродукторов над входом в магазины. Разве что с обычным железным громыханием промчится трамвай. Даже скучно как-то…

Свернули направо, на Китайскую улицу, и на втором квартале остановились. Интересно, какова новая квартира? Что большой дом продан, что квартиру, в которой он жил, сколько помнил себя, пришлось освободить, Гога знал по письмам матери, но из шанхайского далека это как-то мало трогало. Гораздо важнее было, что Лена теперь живет отдельно, она вышла замуж. Это представить себе трудно: в доме нет Лены. Гога еще на вокзале заметил ее отсутствие и спросил о сестре, но мать ответила коротко и маловразумительно:

— Она не могла прийти.

Гога удивился, но раздумывать времени не было, решил позднее узнать, в чем дело.

Квартира, хотя и скромная по сравнению со старой, оказалась уютной и веселой: кабинет, столовая и две спальни: родителей и бабушки Терезы. Все комнаты — небольшие, но очень светлые, удобно расположенные. С теплотой в груди, как от встречи со старыми, добрыми знакомыми, узнавал Гога предметы обстановки: большой буфет все с теми же японскими вазами на каждой из двух башенок, обитый темно-красной кожей диван со вмятым дальним углом — это он, Гога, в свое время продавил его, облюбовав для ежедневного вечернего чтения.

Бабушка Тереза, совсем маленькая и заметно поседевшая, долго обнимала и целовала Гогу, шепча по-польски какие-то нежные слова и благодарственные молитвы. Милая старушка! Как мог он так редко вспоминать ее все эти месяцы?

— Ну, Гогочка, иди мой руки, будем обедать! — как всегда, первая опомнилась от наплыва чувств Вера Александровна. — Владик, покажи, где ванная комната.

Владик поспешил выполнить приказ.

— Ну что, хорошо быть дома? — с улыбкой спросил сына Ростом Георгиевич, расправляя накрахмаленную салфетку. В этой небольшой, скромной квартире отец казался ближе и доступней. — Здесь садись! — Ростом Георгиевич показал по правую руку от себя.

Место старшего сына… Гога расплылся в счастливой улыбке. Да, вот его дом, его семья. Вот и обед, к которому он привык и был уверен, что именно такой ждет его: грузинский сыр с зеленью, редиска, хачапури, шпинат с орехами, сациви, грузинское белое вино, которого отец наливает ему полную стопку. А на второе — куриные котлеты с зеленым горошком — тоже любимое блюдо. Но внес это блюдо незнакомый пожилой китаец весьма респектабельного вида — новый повар. Увы, Василия уже нет. Он скончался минувшей зимой от разрыва сердца, и вместе с ним ушла частица — очень дорогая — старого дома, привычного и любимого быта. И деда Александра Ивановича нет за столом — он болеет и ест у себя. Еду ему носит Владик, благо живет дед совсем рядом.

Но все эти грустные мысли и наблюдения лишь на мгновение задевают душу Гоги. Когда тебе восемнадцать лет и ты после двухлетнего отсутствия вновь находишься в кругу самых близких людей, невозможно не быть веселым и счастливым. Для полноты счастья не хватает лишь сестры, и, вспомнив о ней за мороженым (очень хорошим мороженым, но у Василия оно было… ну не то что лучше, куда уж лучше, чем это! — но каким-то более привычным), Гога спрашивает:

— Где же Лена? Почему она не пришла меня встретить?

— Она в положении, — кратко и со значением отвечает Вера Александровна, и лицо ее принимает то теплое и понимающее выражение, которое всегда появляется у семейных женщин, когда они говорят о чужом материнстве. Гога, конечно, понимает, что это значит, но соотнести с Леной не в состоянии, и внимание его перескакивает на то, что рассказывает о своей жизни Владик. Он учится в той же гимназии, которую окончил Гога, и старшему брату интересно слушать сообщения Владика о знакомых учителях. Мнения Владика не всегда совпадают с установившимися воспоминаниями самого Гоги, но главная новость его поражает: сменился директор. Старый был советским гражданином, и японцы и те люди, которых они насажали в Департамент народного просвещения, его выжили. Он перебрался в Тянцзин, а его место занял историк Полянинов.

Гога не любил прежнего директора и выслушал новость без сожаления, но все же не мог согласиться с тем, что человека лишили места лишь потому, что у него такой, а не другой паспорт.

Вообще как много перемен произошло за то время, что он отсутствовал! Ведь прежде как было? Жил себе Гога в большом доме, в кругу семьи, в привычных условиях, и казалось, что все это незыблемо: так есть, так и всегда будет. И очень хорошо. Зачем что-либо менять, когда все так славно, так удобно? Но вот, вдруг, все сдвинулось, поехало вкривь и вкось, и, оказывается, не столь уж незыблемы устои жизни, к которым привык Гога. Чувство какой-то неуверенности овладело им, проступало понимание, что обстоятельства, среди которых живет человек, от него не зависят и подвержены внезапным и нежеланным переменам. Вот, например, отец. Как он постарел! Борода совсем седая, щеки, и раньше впалые, ввалились еще заметнее, хотя зубы все сохранились. Даже как будто ниже ростом стал отец — Гога теперь с ним сравнялся. А этого не надо — отец должен быть выше во всех отношениях, даже ростом. Так всегда было, так и должно остаться. Но нет этого. Ростом они сравнялись.