Леван Хаиндрава - Очарованная даль

— Ну, мы пошли. Проводишь ее! — безапелляционно бросил Жорка, когда они дошли до угла Китайской улицы, и, взяв свою девушку под руку, увел куда-то.

— Вы где живете? — вежливо осведомился Гога у своей спутницы.

— В Модягоу, — ответила та. И совсем уже виноватым тоном добавила: — В конце Дачной улицы.

Модягоу, Дачная улица… Что и говорить — район не из самых приятных, особенно для жителя Пристани. Запросто можно наскочить на шпану, и тогда «обломят»: не ходи с нашими девчонками! Надо брать машину. Припасенная на сегодняшний вечер иена лежала нетронутой в кармане: за билеты Жорка Кипиани платить не дал. Гога поднял руку — и медленно проезжавшее мимо такси остановилось.

— В Модягоу! — бросил Гога шоферу. Машина была с поднятым фордеком, чем Гога остался доволен: надо попробовать обнять девушку. Чем черт не шутит, — может быть, разрешит и поцеловать?

Видя, что шофер продолжает вести машину очень медленно, чтоб подобрать еще двух пассажиров, Гога сказал ему:

— На Дачную! — и тем показал, что оплачивает весь рейс. Машина сразу прибавила ход. Кончилась Китайская улица, выехали на Диагональную, а Гога все сидел, не решаясь проявить инициативу, и даже не знал, с чего начать разговор. Мученье, да и только! Будь на его месте Кока или тот же Жорка, они бы не сплоховали! Девушка молчала и, казалось, ждала чего-то. У нее при свете мелькнувшего мимо фонаря Гога разглядел даже обиженное выражение лица.

Когда уже поднимались по Новоторговой улице, вдруг заговорил шофер:

— Что, Гога, давно приехал?

Гога вздрогнул от неожиданности: кто это? В темноте да еще со спины Гога, как ни вглядывался, ничего различить не мог, но что-то знакомое было и в силуэте, и в голосе. Шофер это понял и добавил:

— Не узнаешь? Я Морозов, Валентин.

— Валька! — вскричал Гога, искренне обрадовавшись. — Я тебя не узнал!

— А я тебя сразу. — У Валентина голос и всегда был глубокий, а сейчас стал еще ниже — бас — Думаю, что ж это он молчит?

— Темно, вот и не разглядел, — оправдывался Гога.

— И то правда. Ну что, надолго ты?

— Да еще больше месяца пробуду. На каникулы приехал. А ты как?

— Как видишь. Работаю.

— И давно?

— Да уж второй год.

— Ну как? Ничего? — Гога старался, чтоб в его голосе не прозвучало разочарование: ведь и Валентин мечтал когда-то продолжать ученье. И Гога почему-то чувствовал себя виноватым перед приятелем.

— Ничего. Заработок приличный.

Спутница Гоги сидела, чувствуя себя забытой и ненужной, и досадовала на шофера, оказавшегося так некстати знакомым ее кавалера. Она была не прочь, чтоб Гога назначил ей свиданье и, пожалуй, не стала бы противиться, если б он попытался ее поцеловать, ведь ее кавалер — шанхаец, он из города, о котором столько разговоров ходило среди харбинской молодежи и который отсюда, из Харбина, казался чем-то вроде Парижа. А Гога, не проявляя ни малейшей галантности, продолжал с увлечением разговаривать с Валентином.

Проехали мост через речку Модяговку, миновали Питомник, и Валентин свернул влево:

— Вам в какой номер?

— В семьдесят девятый.

Валентин слегка присвистнул:

— Да, не близко живете!

Оправдывалась старинная харбинская примета: чем лучше собой девушка, тем дальше она живет. Когда машина, ныряя на ухабах немощеной улицы, наконец остановилась у домика с палисадником, Валентин обернулся к Гоге и сказал, указывая рукой куда-то назад:

— Я там тебя подожду.

Он деликатно отъехал подальше, оставив Гогу наедине с его спутницей, но та, раздосадованная Гогиным невниманием, сухо кивнула головой и взбежала на крыльцо. Не солоно хлебавши Гога направился к машине.

Издали слышались тугие удары по мячу, отрывистые восклицания молодых голосов, порой вспышки споров. На площадке за кабинками и циновочным ресторанчиком «Привет» играли в волейбол. Играли очень сильно, как вообще в Харбине. Команда Валентина Морозова и Гоги уже проиграла, члены ее, собранные с бору по сосенке, разбрелись по пляжу, а Валентин и Гога, освежившись купанием, лежали на песке и загорали. Приятная истома разливалась по телу.

Солнце пекло во всю мочь, слегка поскрипывая уключинами, с мягким шелестом раздвигая носом тихую воду протоки, проплывали лодки. Приятели лежали с закрытыми глазами, открывая их лишь на голоса проходивших мимо девушек.

Поехать за Сунгари Гога с Валентином договорились накануне. Встречавшиеся прежде лишь случайно, на этот раз они почувствовали большое влечение друг к другу, словно то обстоятельство, что они учились в разных гимназиях и классах, воздвигало прежде какое-то препятствие между ними.

Они сговорились встретиться у «Модерна», первым пришел Валентин и удивился, увидев, что Гога подходит со стороны Диагональной.

— Ты что, не из дому? — спросил он, обменявшись с Гогой рукопожатием и поглядывая на трехэтажный дом через улицу.

— Из дому, — ответил Гога и, перехватив взгляд приятеля, объяснил: — Мы теперь в другом месте живем.

— Да? — удивился Валентин. — Почему?

— Это больше не наш дом.

Валентин не сказал ничего и, показалось Гоге, сочувственно посмотрел на него.

Как было принято в Харбине среди хороших пловцов, они переправились на левый берег в оморочках [39] Крохотная лодка, типа каноэ. , оставив свою одежду у лодочника. Перевернуться они не боялись, так как оба владели этими утлыми суденышками в совершенстве, а если б один и перевернулся, то сумел бы прямо на глубине вновь поставить оморочку дном книзу и взобраться на нее. У Гоги в носовом платке была завязана все та же иена, которую ему накануне никак не удавалось истратить: Валентин за рейс с него не взял, и сегодня Гога намеревался пригласить его пообедать в каком-нибудь засунгарийском ресторанчике.

О многом уже было переговорено. Гоге хотелось спросить про Женю, но он почему-то откладывал. Наконец он почувствовал, что тянуть дальше просто невежливо и, как бы только сейчас вспомнив, сказал, стараясь, чтоб в его голосе не чувствовалось особой заинтересованности:

— Да, как сестра?

— Она в Тянцзин уехала, — коротко ответил Валентин и вдаваться в подробности не стал, а Гога по его тону понял, что это не самая приятная для него тема разговора. Гога не ошибался. В жизни Жени Морозовой за эти годы произошли важные события.

После того, что произошло между нею и Перовым, Женя чувствовала себя не вправе продолжать отношения с Гартвигом, носившие совсем иной характер. Когда Сергей вернулся из своей злосчастно затянувшейся поездки, она дважды не явилась на свиданье, а потом послала ему записку, умышленно холодную и категоричную, в которой уведомляла, что дальнейшие их встречи невозможны.

Человек другого склада бросился бы выяснять, что случилось, постарался бы встретиться. Но Сергей, уязвленный до глубины души, сам себя не помнивший, однако держался. Положение его было тем тягостнее, что он не имел близкого друга, того единственного человека на свете, к которому можно прийти с любым горем, с самой сокровенной исповедью и на груди которого даже пролить тайные, мучительные мужские слезы. И человек этот все поймет и будет страдать с тобой до конца. Но не было такого друга у Сергея Гартвига. Он сам, своей вечно поднятой бровью, своим высокомерием и больше показным, чем естественно присущим чувством собственного превосходства над окружающими, отталкивал от себя людей. Всю остроту боли и унижения, причиненных ему Женей, Сергею предстояло вытерпеть в одиночку. В эти тяжелые дни с ним были только стихи любимого поэта, так кстати всплывшие на поверхность из глубины памяти: