Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Завидев Гогу, Жорка еще издали стал улыбаться. Они радостно обнялись.

— Ну? Шанхаец! Нашанхаился? Совсем приехал? Или на гастроли? — Кипиани говорил в своей обычной отрывисто-грубоватой манере, которая, однако, никого не обманывала: добродушие сквозило во всех его чертах, особенно в очень выразительных глазах. Они были у него разного цвета: один серо-зеленый, другой — ярко-голубой.

— Нет, я на два месяца. Каникулы… — ответил Гога, очень довольный встречей.

— Каникулы… — Кипиани повторил это слово таким тоном, будто видел что-то предосудительное в том, что у Гоги каникулы. — Чего на площадку не приходишь?

— На площадку? На какую?

— На какую… Ты француз, — Жорка ткнул Гогу пальцем в живот. — При обществе. Что, не знал? Приходи сегодня в пять. Тренировка.

И, хлопнув Гогу по плечу, Жорка удалился, широко и быстро ступая своим размашистым шагом. Он двинулся с таким озабоченным видом, словно его действительно ждали неотложные дела.

Разговор с Кипиани длился минуту-другую, а размышлял над ним Гога добрые четверть часа. Оказывается, при Грузинском обществе есть спортплощадка! Гоге даже обидно стало: пока он жил в Харбине, никакой спортплощадки не было, уехал — вот тебе, пожалуйста! Жорка сказал, что в пять тренировка. По какому виду?! Как же это я не спросил? Гога обернулся вслед Кипиани: куда там, его и след простыл. Все равно, надо пойти. Хорошо, что кеды с собой захватил.

Ровно в пять Гога был в Грузинском обществе. В палисаднике и на крыльце взрослые играли в нарды, вели неторопливые беседы. Сурмава — худой старик, довольно мрачного вида, летом всегда ходивший в полувоенном кителе, сапогах и сванской шапочке, с неизменным стеком в руке, которым наводил страх на окрестных мальчишек, заметив Гогу, молча поманил его к себе. Гога подошел и, сделав общий поклон, учтиво приветствовал старших:

— Гамарджвеба!

— Гагимарджос! — ответило несколько голосов.

Сурмава слегка сдвинул брови, как бы в раздумье, и обратился к Гоге:

— Ты где был? Долго тебя не видел.

Прожив четверть века в Харбине, Сурмава не то что по-китайски, — по-русски говорил плохо и даже по-грузински с заметным мегрельским акцентом.

— Я в Шанхае теперь живу.

— В Шанхае? — как бы с сомнением повторил Сурмава. — Что там делаешь?

— Учусь.

— Где?

— Во французском университете…

Услышав это, Сурмава сделал жест, означавший крайнее неодобрение, и на лице его появилась пренебрежительная гримаса.

— Хм… Пранцузи, — Сурмава конечно же не выговаривал букву «ф», которая в грузинском языке отсутствует, — разве это нациа?..

Гога вспыхнул.

— То есть как: не нация? — воскликнул он обиженно. У него уже были на языке и Наполеон, и Жанна д’Арк, и блистательные победы Тюренна и Кондэ… Но Сурмава не дал продолжать. С несвойственной ему экспрессией, сделав энергичный жест рукой снизу вверх, он воскликнул:

— Нэмци — вот это нациа!

Много что было у Гоги сказать в ответ, но, взглянув на старика, он увидел, что тот погрузился в свою обычную мрачную задумчивость и все равно ничего не услышит. Поймав чей-то сочувственный взгляд, сопровождаемый украдчивой улыбкой, Гога пожал плечами и отошел. Он обогнул угол дома, направляясь к спортивной площадке. Там уже играли в волейбол, и, как успел заметить Гога, играли довольно прилично, но не больше. В последний момент, на ходу снимая рубашку, прибежал Кипиани.

— Ну, чего стоишь? Раздевайся. Играть умеешь?

Гога в волейбол играл средне, но не хуже тех, кто сейчас был на площадке, и место ему нашлось.

Возвращался вечером домой Гога с чувством какого-то особого внутреннего удовлетворения: наконец-то он оказался среди своих, безоговорочно своих, от которых его ничто не отделяет, а все только роднит. Никто здесь ему не скажет, что он — не свой, что в чем-то он им не подходит. «Почему я раньше так редко бывал в Грузинском обществе?» — вдруг спросил Гога себя с укоризной.

Потянулись легкие, приятные дни отдыха и законной праздности. Гога почти каждый день бывал на спортплощадке, гулял по Китайской улице, ходил в кино, знакомился с девушками. В первой декаде июля установилась сухая, жаркая погода, и Гога начал каждое утро ездить на пляж.

Многое в Харбине было мило сердцу Гоги, но он не мог не видеть, насколько провинциален и сам родной город, и его жители по сравнению с бурным, блестящим, грешным Шанхаем.

Внешне Харбин изменился мало, да и могло ли быть иначе, ведь прошло всего два года. Ну, привели в порядок набережную — обсадили деревьями, поставили скамеечки и развесили на столбах столь любезные сердцу японцев фонари, некоторые улицы заасфальтировали, добавили целый участок к городскому саду, созданному еще русскими. Новая часть сада носила чисто японский колорит, — с кривыми карликовыми соснами, с искусно прорытым извилистым прудом, через который в нескольких местах были переброшены горбатые мостики. Играла японская музыка, были воздвигнуты изящные циновочные павильоны — японские бары и ресторанчики, где завоеватели пили сакэ [38] Японская водка. и пиво, ели скияки и коротали время в обществе гейш, которые в своих пестрых кимоно и с громоздкими, причудливыми прическами напоминали фарфоровые статуэтки. И везде по городу появилось много японских баров и ресторанчиков. Оттуда денно и нощно доносились берущие за сердце грустные песенки, вызывающие недоумение по поводу того, что эти трогательные мелодии созданы народом, так плохо проявившим себя здесь, в Маньчжурии, наложившим тяжелую лапу на огромную территорию, ему не принадлежащую, и установившим порядки, которые никому не по душе. Впрочем, некоторые русские были настроены иначе: одни надеялись, что японцы помогут им свергнуть советскую власть и восстановить в России прежние порядки, другие просто примитивно приспосабливались. Так они бы повиновались и восхваляли представителей любой другой страны, окажись те хозяевами Маньчжурии. После умеренного и пристойного тона шанхайской прессы тягостное впечатление производили харбинские газеты с их льстивостью и раболепием. Удивляло, как умные люди среди японцев могут верить этим нескончаемым уверениям в любви и дружбе, которые всегда фальшивы, ибо истинная дружба не нуждается в громких словах. Она очевидна и разумеется сама собой.

Сеанс закончился в десять часов, картина была интересная, но Гога ее уже видел в Шанхае и сейчас снисходительно объяснял спутницам — двум хорошеньким девушкам, с которыми его в тот день познакомил Жорка Кипиани, что исполнительницу главной роли надо звать не Джен, а Джин и фамилия ее не Харлова, а Харлоу и что ее фигура считается лучшей во всем Холливуде. Девушки слушали очень польщенные. Им достались завидные кавалеры: Жорка Кипиани, признанный красавец, местная знаменитость, и этот залетный гость, почти иностранец, одетый так элегантно и необычно.