Леван Хаиндрава - Очарованная даль

Приезд родных мало отразился на жизни Гоги, разве что стала она более упорядоченной. Ему теперь не приходилось оставаться в деловой части города и обедать в одном из бесчисленных ресторанов или кафе, или утром довольствоваться наскоро выпитой чашкой кофе и каким-нибудь бутербродом. Перерыва в конторе с полудня до двух часов вполне хватало, чтоб приехать домой, где его ждал обед, и после обеда еще соснуть добрых полчаса.

Вера Александровна не очень внешне изменилась за те годы, что Гога ее не видел — все такая же прямая, с величественной осанкой и непроницаемым выражением лица, которое люди, поверхностно ее знавшие, приписывали высокомерию. Только внимательнее вглядевшись, можно было заметить горестные складки по обеим сторонам плотно сжатого рта.

Хотя Вера Александровна не была счастлива в семейной жизни, она очень тяжело переживала кончину мужа. Но она умела трезво смотреть на вещи и понимала, что свой зенит Ростом Георгиевич миновал еще несколько лет назад и, может быть, даже лучше, что он не дожил ни до откровенной бедности, ни до дряхлости. Такому человеку надо уйти вовремя, и он ушел, лишь немного задержавшись.

Теперь все надежды Веры Александровны на возрождение фамилии были связаны со старшим сыном, и хотя она чувствовала, как трудно будет ему на жизненной стезе, она не сомневалась, что Гога в конце концов пробьет себе дорогу. Но доживет ли она сама до этого времени?

После харбинской квартиры, даже той, в которой они жили последние годы, купленная Гогой показалась Вере Александровне слишком уж скромной: она состояла из двух больших комнат, одной поменьше, прихожей, кухни и ванной.

— Как мы здесь разместимся? — не скрывая своего неудовольствия, спрашивала Вера Александровна, ни к кому конкретно не обращаясь.

Ольга Александровна, которая вместе с Гогой нашла квартиру, почувствовала себя задетой и потому ответила суховато:

— Разместитесь как-нибудь. Ничего более подходящего за эту цену не было, — говоря так, она с досадой на сестру думала: «Вера все не может забыть свои харбинские хоромы. А надо… Пора понять, что здесь не Харбин, да и Ростома Георгиевича больше нет».

Гога тоже успокаивал:

— Разместимся, мамочка, прекрасно разместимся. Посмотри, какие комнаты светлые, как удобно расположены. И улица хорошая, публика живет очень приличная…

Улица, где поселились Горделовы, называлась Рут Груши, и Гога никак не мог взять в толк, кому пришло в голову назвать улицу в Шанхае именем самого неудачливого из маршалов Наполеона, а других сколько-нибудь примечательных людей с такой фамилией французская история не числила. Но улица действительно была опрятной, тихой и притом совсем близко от Авеню Жоффр, без которой, живя на концессии, никак невозможно было обойтись.

Владик, только что окончивший с грехом пополам гимназию — при хороших способностях прилежанием он никак не отличался — и пребывавший в состоянии постоянного восторга от самого факта, что он наконец тоже стал жителем Шанхая, убеждал мать, что все будет отлично.

Владик был теперь очень красивый юноша, чертами лица похожий на отца, а расцветкой больше на мать. Он еще не вполне оформился физически — был узкоплеч и угловат и не без зависти смотрел на спортивно сложенного старшего брата. А Гога, вглядываясь в точеные черты Владика, думал: «Ну и красивый же парнишка! Куда мне до него!» Но зависти Гога не чувствовал, потому что вырос в сознании, что наружностью ему не сравниться ни с Леной, ни с Владиком. Так всегда считалось в семье, и Гога к этому привык, тем более что сестру обожал, а к Владику испытывал горделивое, но и требовательное чувство старшего брата. Эту черту он унаследовал от Веры Александровны: за свою любовь она ничего не прощала, наоборот, чем больше любила человека, тем больше требовала от него.

В отношении квартиры Ольга Александровна оказалась права — в конце концов разместились вполне сносно: спальную — большую комнату — заняли Вера Александровна и бабушка Тереза, в столовой (она же и гостиная) спал Владик, разделяя участь всех младших братьев, а в самой маленькой Гога устроил себе кабинет. Тут же он и спал.

Главным событием первого дня Веры Александровны в Шанхае было появление Коки. Правильнее было бы назвать это явлением, так он все обставил. Кока подкатил к окнам квартиры — она помещалась в бельэтаже — на машине Игнатьева и посигналил два раза. Владик, бросившийся к окну, кузена не узнал, а Кока, поднявшись, преподнес Вере Александровне букет цветов и, склонившись, галантно поцеловал ей руку. Ту же процедуру он проделал с бабушкой, а Владика обнял тепло, но покровительственно.

Вера Александровна из-за своей близорукости тоже не сразу поняла, кто это, но даже если б она видела хорошо, нелегко ей было бы узнать своего шкодливого и шустрого племянника в экстравагантно, на американский манер одетом молодом человеке в больших роговых очках, которыми Кока пользовался только в особых случаях вроде нынешнего. Говорил он по-русски с легким акцентом (для чего Коке приходилось быть все время начеку и прилагать немалые усилия) и попыхивал ароматной сигарой. Солидный иностранец, да и только!

Одним словом, желаемого эффекта Кока добился, тем более что иронической усмешки, не сходившей с лица младшей сестры, Вера Александровна опять же из-за плохого зрения не замечала.

Но причиной успеха Коки у Веры Александровны в первый вечер явилось отнюдь не то, что он был одет и держался «под иностранца», — Вера Александровна об иностранцах всегда была, может быть огульно, несколько скептического мнения, считая, что манеры их оставляют желать лучшего и что далеко им в этом отношении до русских из хорошего общества, — а как раз манеры Коки: букета, который он ей преподнес, и руки, которую он ей поцеловал. Прежний Кока сделать всего этого бы не догадался. Правда, немного коробила сигара, которой он беспрерывно дымил, впрочем, предварительно испросив на то разрешения у дам. А как он был одет, Вера Александровна хорошо и не разглядела, а если б и сумела это сделать, то сочла бы его одежду крикливой, опять же на американский манер, что в ее устах не было комплиментом.

Вера Александровна порой бывала необъективной в своих суждениях, составляла мнение, не всегда имея для того достаточно оснований, и поколебать ее точку зрения, а тем более заставить изменить было очень трудно.

В свободное время Гога брал с собой Владика и показывал ему город. Он делал это с удовольствием, потому что именно приезд родных открыл ему то, чего он раньше в себе не замечал: он полюбил Шанхай, стал его патриотом, и когда новичку что-то нравилось (а Владику здесь нравилось все), Гога испытывал гордость, бессознательно ощущая себя причастным к достоинствам города, в котором жил.