Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Рядом, но все-таки отдельным пластом, — популярные песни разных лет. Здесь «Где ж ты, мой сад», «Ходит по полю девчонка», «Соловьи», «Загадай желание», «На крылечке», «Днем и ночью», «На лодочке», «Далеко от дома», «О любви не говори», «Перекресток», «Текстильный городок», «Девчонки, которые ждут», «Дождик», «Скажите, девушки», «Хороши весной в саду цветочки», «Фонарики», «Три года ты мне снилась» и многие другие, включая нашу «Карелию», которая тоже выходила отдельной пластинкой.

Еще один слой — танцевальная музыка: фокстроты и танго — с названиями и без таковых, а также полонез, гопак, краковяк, полька, самба, румба и, конечно же, вальс.

Как у нас любили вальсы! Как много их было! И как часто они звучали. «Амурские волны», «Дунайские волны», «Забытый вальс», «Гавайский вальс», «Солдатский вальс», «Матросский вальс», вальс «Северное сияние», вальс из кинофильма «Сельская учительница», вальсы «Судьба», «Слез довольно», «В лесу», «Тюльпан», «Весенний», «Ветерок», «Тополь», «Пушинка», «Вечерняя звезда», «Старинный вальс», «Московский вальс», «Лирический вальс»…

Отдельный мощный поток — песни из кинофильмов. С экрана и через пластинки пришли к нам «Темная ночь», «Яблонька», «Ой, цветет калина», «Спят курганы темные», «Чайка», «Любовь — кольцо», «Огонек», «Сероглазая», «Каким ты был, таким остался», «Отчего, почему», «Не забывай», «Пишите нам, подружки», «Старый клен» и еще многие такие же любимые песни, о которых мы чаще всего вспоминаем за праздничным столом.

Несколько особняком стоят песни и мелодии народов мира. Такие пластинки тоже выпускали тысячами. Но особенно много среди них произведений итальянских, испанских и вообще испаноязычных. Не оттуда ли берет свое начало наша малообъяснимая любовь к мексиканским телесериалам?

А еще — классика, военные и морские песни, шуточные и сатирические куплеты, патриотические песни, их тоже слушали, и многим они нравились, наконец, песни, которые исполняли любимые артисты. Не буду называть, их десятки.

…Я чуть прикрываю глаза и вижу: ясный летний день, комната залита солнечным светом, у окна сидит мама. Она штопает наши носки, пришивает к рубашкам оторвавшиеся пуговицы и что-то напевает. Я, сегодняшний, прислушиваюсь. «Ночь. Тишина. Лишь гаолян шумит. Спите, герои, память о вас Родина-мать хранит…» — тихо поет мама.

Ты спросишь, друг мой, почему я вдруг заговорил о грампластинках и полузабытых вальсах? Какое они имеют отношение к теме рассказа о литературе и журналистике? С одной стороны, вроде бы никакого. А с другой — самое непосредственное. Это как посмотреть.

Возможно, если бы я продолжал и далее заниматься сбором новостей и репортажами, то размышления о возможностях и сути профессии меня бы никогда не посетили. На бойком месте репортера философствовать некогда, летишь, как конь по степи, только пар валит.

Секретарское кресло остановило бесконечную гонку. Через год-полтора я в нем совершенно освоился, и хотя рабочие будни продолжали оставаться такими же суматошными, как и раньше, все чаще начали появляться окна свободного времени. Мы с Юрием Дрыгиным, моим замом, даже стали по очереди ездить в командировки. Я закончил работу над «Пряжей». Разогнавшись на ней, сходу написал еще одну небольшую книжку под названием «Как песня родилась». Она была документальной и рассказывала об академическом хоре студентов Петрозаводского университета, которым руководит талантливый дирижер Георгий Эрвандович Терацуянц. Продолжал регулярно публиковаться и на страницах «Комсомольца». Даже время от времени затевал небольшие серии материалов, например, об улицах Петрозаводска или очерковые зарисовки о наших художниках.

Именно в это время я стал часто задумываться о своей профессии. Не секретарской — журналистской. Осмысление жизненных ценностей происходило на фоне разнообразных бытовых неудобств. Это был период, когда я вдруг оказался без крыши над головой. Мотался по приятелям. То погощу пару дней у друга детства, то в мастерской знакомого живописца.

Самое лучшее жилье мне тогда предоставил наш славный капитан и руководитель многочисленных экспедиций на веслах и под парусом Виктор Дмитриев. Тогда он только начинал свои первые путешествия на переоборудованном под плавучую дачу малом рыболовном боте, носящем гордое имя «Арго».

Была осень. Судно стояло метрах в пятидесяти от берега, почти в центре гавани клуба водного туризма. Капитан дал мне ключи от шлюпки и сказал: «Живи сколько хочешь. Только воду не забывай откачивать, а то потонешь». По вечерам я неторопливо подгребал к «дому», на походном примусе грел чайник и под плеск онежской волны писал заметки о фотовыставках и других культурных событиях города. Писклявый транзистор создавал атмосферу единения с миром. Ко мне даже девушки заходили в гости. Семафорили с берега косынками и кричали: «Эй, на барже!» Продержался я на плаву до заморозков и с тех пор считаю себя истинным аргонавтом.

За зиму пришлось еще несколько раз сменить место жительства.

Конец кочевой жизни положила женитьба, после которой мне несколько лет довелось обитать на Ключевой, в квартире, принадлежавшей родителям жены. Они выделили нам небольшую комнату, в которую с трудом поместились диван, шкаф и книжный стеллаж. Подоконник заменял письменный стол.

Накопившиеся впечатления на тему человеческого жилья вылились в рассказ «Дом». Я отсылал его тебе отдельным письмом, поэтому здесь приводить не буду. А почему после длительного перерыва вдруг решил снова заняться художественной прозой, объяснить не могу. Захотелось — и все тут. Могу лишь отметить, что рассказ писался легко и даже весело, словно все предыдущие годы только этим делом и занимался. Опубликовав «Дом», возвел еще несколько литературных строений. Жене они нравятся, мне — нет. По форме похожи на развернутые дневниковые записи, по сути — на ученическую пробу пера. Кроме жены, я их никому не показывал.

Потом стал сочинять повесть на исторический сюжет. Она до сих пор лежит недописанной…

Эта литературная блажь продолжалась около года и закончилась так же внезапно, как и началась.

Определиться в отношении к журналистике и прозе помог случай — на этот раз несчастный. Во время одной из командировок я повредил себе спину. Попал в больницу, в которой провел без малого четыре месяца, от первого снега до весенних луж. Поскольку житейские мягкости мне были категорически противопоказаны, то все это время лежал на листе толстой фанеры — «на щите», по определению медперсонала.

На щите иль со щитом.

Я был живой, но несовпадение расхожей идиомы и действительности меня совершенно не волновало. Просто отсыпался. Потом заскучал. В больнице я именовался «ходячим». В том смысле, что на процедуры меня не нужно было возить на каталке. Ходил скособоченный, с чуть вывернутыми назад руками, подволакивая левую ногу, и со стороны, вероятно, больше всего напоминал контуженого паука. Подобное передвижение доставляло массу болезненных ощущений, и я предпочитал большую часть времени проводить в палате. Лежал целыми днями, вытянувшись по мере возможности на своем жестком ложе, и читал книги. Это отвлекало от мыслей, связанных с моим жалким физическим состоянием. Испытание психики начиналось ночью, когда в палатах отключали свет. Вот тогда-то под мерное сопение спящих товарищей по несчастью я и стал серьезно раздумывать о журналистике в себе и о себе в журналистике.