Валерий Верхоглядов - Соло для одного

Когда несешь в редакцию свою первую заметку, то весь полон приятного ожидания и в то же время смутного беспокойства. Вдруг не возьмут? А если возьмут, то что скажут?

Заметка появляется в газете. Мир ликует. Мнится нечто звездное, неизвестно что, но безусловно приятное. Состояние эйфории кратковременно. Оно исчезает после второй-третьей публикации, когда начинаешь осознавать, что на месте твоей заметки могла бы стоять другая, такая же безликая и неинтересная. Начинается следующая стадия рождения журналиста. Теперь тебя ждет долгая игра под названием «получается — не получается». Если проявить настойчивость, то вскоре начинаешь понимать, каким образом нужно подбросить монетку удачи, чтобы она по твоему желанию легла «орлом» или «решкой».

В самом процессе работы над газетными материалами появляется некий ритуал.

Я обычно писал по ночам на кухне. Там стоял любимый стул довоенной постройки, который мог выдержать любые перегрузки, вплоть до космических. Откинувшись на нем к стене, я упирался ногами в плиту, на колени ложилась фанерка, чистые листы бумаги удерживались с помощью старинной канцелярской прищепки в виде миниатюрной мужской руки. До сих пор храню в рабочем столе эту памятную вещицу. Писал я только перьевой ручкой, черными чернилами на желтоватой дешевой бумаге. На кухонном столе обычно стояла кружка с крепко заваренным чаем и какая-нибудь экзотичная пепельница, их у меня больше десятка. Через несколько лет на полу от ножек стула образовались глубокие ямки, а металл над духовкой в том месте, где я упирался ногами, прогнулся.

Со временем я научился выстраивать свои материалы, некоторые, по свидетельству коллег, даже были интересны, но в самом ритуале их создания пропала некая торжественность и таинственная неповторимость момента. Истинное творчество — товар штучный, а я овладел ремеслом и стал подобен репродуктору на стене, он ведь тоже играет и поет — обыкновенная вещь.

Конечно, я мучался, сопрягая слова, это вообще дело необычайно тонкое и сложное, но даже в мучениях, как и в самом деле, пропал элемент новизны. Некоторую мимолетную радость испытывал разве что когда заканчивал очередную заметку. Сделал — и слава Богу.

Еще больше, чем сама работа, меня угнетало отношение к журналистам. Их всегда и везде пытаются использовать для достижения чьих-то интересов. Кто-то с их помощью пытается добиться популярности, кто-то с кем-то сводит счеты, кто-то таким образом отчитывается перед своим начальством о проделанной работе, а кто-то просто стремится к цели, о которой ты и знать не знаешь. Такое отношение грубо, хотя и точно, называется презервативным: использовали и выбросили. И не говорите ничего про мавра, который должен делать свое дело…

Обо всем этом я думал долгими ночами, лежа на щите — еще живой, но уже малоподвижный. И пришел к неутешительному выводу, что из журналистики нужно уходить. Куда? Не знаю. Куда-нибудь.

Напоследок я решил написать рассказ, в котором радость перетекает в печаль, а милосердие превращается в жестокость, где жизнь и смерть идут рука об руку, где грезы похожи на реальность, а реальность оказывается вымыслом, где под маской скрывается еще одна маска и привидевшаяся в детстве мечта оборачивается карнавалом, но прощание с ним оптимистично, потому что все, что было, обязательно повторится, не со мной, так с кем-нибудь другим.

Это был прощальный вальс для джокера.

Поскольку я не собирался его публиковать, то меня ничто и не сдерживало. Просто лежал и фантазировал, как все это можно было бы собрать воедино.

Однажды ночью произошло чудо.

Это действительно было похоже на вспышку зарницы. Все мои догадки и переживания словно распустились на отдельные полосы и снова сплелись в тугой клубок, я не увидел, а скорее почувствовал, как нужно написать.

Было удивительное ощущение полета и абсолютного счастья.

На земле такого не бывает.

Разве что в небесных сферах.

Стоишь перед открытой дверью самолета, свистящий поток воздуха стягивает лицо, словно маска противогаза, а внизу по ниточкам дорог ползут машины, которые меньше твоего ногтя на мизинце.

«Убьюсь», — думаешь.

Парашют за плечами в эти секунды воспринимается обычным рюкзаком.

— Пошел, пошел! — кричит выпускающий.

— Сам пошел! — огрызаешься ты.

Последняя мысль: «Плевать!»

И, оттолкнувшись от ребристого порожка, боком вываливаешься из самолета. Далее миг беспамятства и хлопок над головой — это распускается купол, трепещущий, словно гигантская медуза. В мире наступает неправдоподобная тишина, и гул отлетающего самолета лишь подчеркивает ее космическую суть. В этой тишине ты летишь бесшумно, как сова. Потянешь одну группу строп и в плавном вираже уходишь влево, потянешь другую — тебя разворачивает вправо. А сверху доносится безудержный мат — это не ангелы, это ликуют выпрыгнувшие следом за тобой десантники. Минуты две действует наркотическая инъекция высоты и полной свободы, а запоминается на всю жизнь.

Нечто подобное испытал я и в ту ночь, когда понял, как нужно написать рассказ. Последовательность событий непостижимым образом соединилась в единую цепь. Я как бы увидел, почему мой герой обречен и где появится Восточная цивилизация, как антитеза движения, а где — разговор о семье, которая сама по себе двойственна: может нести добро и согласие, а может и энергетику раздора.

Самое мистическое заключалось в том, что я заранее знал: в повествовании будет ни больше и ни меньше, а ровно девять звеньев-главок.

Через много лет мой приятель Юра Филатов показал мне забавный фокус.

— Сколько будет девятью два? 18. Складываем 1 и 8, получаем 9. Девятью три? 27. Складываем 2 и 7. Снова 9. Девятью четыре? 36. 3 плюс 6 будет 9. Можешь дальше умножать и складывать сам. Результат будет один и тот же. Девятка — загадочная цифра.

Каждый вечер я гусиным шагом печатаю след под вашими окнами. Шляпа в знак уважения приподнята над головой. Прохожие, вероятно, думают, что я приветствую этажи государственного учреждения, что стоит напротив вашего дома. Не обращаю на них внимания. Раз-два, раз-два. Иногда накатывает озаренность несказанных слов, и тогда я начинаю скользить в ритме шорохов Венского леса: раз-два-три. Нет, на меня не давит аскеза правил. Я свободен делать то, что хочу. Хотя бы потому, что не люблю бритые кактусы — я нахожу их неестественными. Раз-два, раз-два-три; раз-два, раз-два-три…

Старик Пифагор утверждал, что миром правят числа. Он был прав. Четыре стороны света окружают нас. В четырех строках стихотворения заложен ритм глубокого вздоха. Знание четырех правил арифметики свидетельствует о безусловной интеллигентности собеседника. Четыре масти у игральных карт. И только джокер не принадлежит ни к одной из них. Он свободен в своем выборе. Он король перевертышей. Он карнавальный шут. Я вижу его сущность. Графически она изображается числом 96.