Александр Дюдин - Сестры

Мария, прямая, суровая, с окаменевшим лицом, предстала перед преподавателем истории. Только зеленые глаза мерцали ненавистью.

– Вы неправильно воспитываете своего сына, – недовольным тоном говорила молодая, модно одетая учительница.

«Одета по моде, и мысли модные, вот уж внешность отражает содержание! Стыд! Юбочка едва прикрывает живот, декольте обнажает грудь. Ты же учительница! Разве можно так одеваться в школу? – неприязненно думала Мария, глядя на нее. – И этот человек воспитывает детей! Чему она может научить хорошему, доброму, вечному? Верности? Справедливости? Нет!»

– Ваш сын вчера позволил себе спорить со мной. Назвал Волгоградскую битву Сталинградской! – услышала Мария, оторвавшись от своих мыслей.

Мария посмотрела на нее, ее так и подмывало сказать: «Перестаралась ты, конъюнктурщица!» Но сказала сдержанно:

– Хоть и говорят, что историю можно переделать на любой вкус, но если уважать истину, то битва действительно была Сталинградской! Я воспитываю детей уважать истину! Можете ставить хоть каждый день двойки! Это будет характеризовать только вас, но не знания моего сына! Вижу, мне не о чем с вами больше говорить! Прощайте! – и, резко повернувшись, ушла. Та ошалело вытаращила глаза.

Никита Савельевич увлекся центробегой. Завалил переводной отдел иностранной литературой. Сидел в институте допоздна, читая переводы. Чертил, рассчитывал, рвал чертежи. Задумчиво подолгу смотрел в одну точку. Как-то не выдержал, пошел к директору и договорился отправить его в Москву, где месяц просидел в библиотеке имени Ленина. Вернулся довольный, смеющийся: «Всё, нашел оптимальный вариант, – заявил с порога на весь отдел, – очень интересное и экономичное решение!» – и помчался с чертежами к шефу.

На место Вали в больницу взяли врача. Вакансий пока не было, и она пошла работать в поликлинику. Ее даже устраивало: там строго нормирован день, и она сможет посмотреть за детьми. Ребята учились во вторую смену. Во вторую смену стала работать и Валя.

Возвращалась с работы в восемь часов вечера, когда устало стихал пыльный ветер, и спасительная прохлада омывала лица. Стремительным потоком лилась людская река по асфальту тротуара. Хлопали двери магазинов, входил и выходил оттуда народ. Валя в приподнятом настроении торопилась домой, постукивая каблучками. «Сейчас увижу его, – думала она, – вот лестница, Дом партийной учебы, театр, сквер, рынок, вот виден угол гастронома, я поверну налево и увижу Антона Федоровича».

Он, как всегда, сидел на своем балконе на втором этаже, прислонившись спиной к стене. Ей казалось, что Антон каждый день ее ждет. Увидев Валю, он встал, облокотился на перила, спокойно, даже равнодушно, поздоровался, проводил взглядом до подъезда, пока она не скрылась.

Поднимаясь по лестнице, Валя услышала журчание мандолины. Это Миша разучивал новую мелодию. Катя играла во дворе. Валя, надевая фартук, подошла к окну кухни. Она чистила картофель и вполголоса пела под звуки мандолины:

«Утки все парами, как с волной волна. Все девчата с парнями – только я одна. Всё ждала и верила, сердцу вопреки: Мы с тобой два берега у одной реки».

– Я слышу, вы тут весело живете, – сказал, входя с Катей, Сергей.

– Разве это плохо? – улыбнулась уголками губ Валя, скосив глаза.

– Почему плохо? Наоборот, очень приятно, когда дома тебя встречают песней! И вообще, сын, ты замечаешь, мать в последнее время помолодела, похорошела.

Сегодня шел с соседом домой, а он говорит мне: «Гляжу в окно, идет ваша жена, я кричу Миле: «Смотри, Мила, наконец-то я вижу шикарную женщину!»

– Вот так! В таком разрезе! – говорил Сергей, любуясь Валей. – Чего доброго – влюблюсь в свою собственную жену!

– Давно пора, жду! – смеялась Валя. Подошла к зеркалу: на нее смотрели по-детски открытые, коричневые, с большой радужкой глаза средневековой мадонны. Белая кожа с легким румянцем на щеках, красный горячий рот и шелковистые коричневые локоны волос до плеч. «Правда, красивая!» – подумала она и весело крутнулась на каблучке.

– Довольна собой? – смеялся Сергей. – Довольна!

На другой день Антона Федоровича на балконе не было. Балкон казался непривычно пустым. Все пустые, а этот – по-особому. Она пошла медленнее, но дверь оставалась закрытой.

Прошло два, три, четыре дня, балкон провалом зиял в здании. Валя, как девочка, бегала вечером в сквер, но безжизненно синими бликами сверкали, словно смеясь над ней, темные окна его квартиры. Только со двора, на кухне, горел свет, и двигалась голова и плечи Софьи Марковны. Валя терялась в догадках: «Уехал в командировку? В отпуск? – испугалась она. Долго не увидит. – Может быть, болен?»

На пятый день не выдержала, набрала номер рабочего телефона: хотела выяснить, работает ли Антон.

– Слушаю вас, – узнала она его голос. И вдруг, неожиданно для себя, выплеснула: – Очень хочу вас видеть! – задохнулась от волнения, закружилась голова. Он медлил с ответом.

– Когда?

– Сегодня в десять вечера, в сквере на площади Дзержинского.

– Хорошо.

Валя повесила трубку. «Что я делаю? – думала она. – Что ему скажу? Люблю его? Чужому, серьезному, женатому мужчине? Ужас! Стыд! А он? Как он отнесется к этому? – ей стало страшно. – Может быть, не пойти? Нет, надо идти, надо кончать с этой мукой. Неизвестность хуже самой горькой действительности! Напридумывала же я его себе! Пусть будет холоден, насмешлив, возмущен, строго прочитает мораль!

Даже лучше – у меня не будет иллюзий. Я буду знать, что нет никакой надежды. Может, это образумит. И кончится эта неопределенность, эта маята!»

Валя была воспитана в уважении долга жены, матери. Она принимала жизнь просто и здраво. Вышла замуж, произвела на свет детей, – забудь о себе, полностью посвяти себя детям. Она считала, что мать не имеет права на личную жизнь. У нее достаточно радостей и огорчений на работе, дома, которые делают ее жизнь содержательной. И вот, словно в насмешку, в наказание, бродит томление в груди, в голове. И какой-то посторонний человек ломает все ее убеждения, взгляды, устои, намерения и помыслы! Какая-то стихийная сила поселилась в ней, всё перемешала, перепутала, лишила покоя. «Господи! Вот еще беда на мою голову!» Вспомнила давний разговор с Сергеем: «Если случится с тобой беда, увлечешься кем-нибудь, я не хочу об этом знать!» Она пришла, эта беда!

Стрелки часов никак не двигались. Она послушала, идут ли. Часы тикали. За что ни бралась, всё валилось из рук, ничего не хотелось делать, ни о чем не хотелось думать, всё потеряло значение и всякий смысл, по сравнению с предстоящим свиданием. Она жалела, что позвонила. Который раз в смятении решала идти или не идти.

Пришли дети, машинально смотрела дневники и ничего не видела. Накормила их. В половине десятого заторопилась: «Я скоро приду!» – бросила в дверях.