Александр Дюдин - Сестры

А потом, когда жили вместе, Сергей был болен, она сама берегла его. Сейчас в первый раз любимый человек отдавал ей свое тепло. Она испытала радость и благодарность от заботы о ней.

Вернулись домой поздно. У реки так было хорошо, что не хотелось уходить. Дети спали. Сергей, обнял Валю, увлекая в свою комнату.

– Сергей, не надо! – сопротивлялась она.

– Жена ты мне или не жена?

Валя обмякла. Подумала: потерплю. Ласки его томили, ей было душно, затошнило, она вырвалась с возгласом «Не могу!», выскочила в кухню. Он зажег свет. Валя стояла бледная, с капельками пота на лбу, близкая к обмороку.

– Ты чего? – недоумевал Сергей.

– Не могу, не могу, плохо себя чувствую! – налила стакан холодной воды из крана, с жадностью выпила. – Прости, не могу, не люблю тебя больше, – сказала тихо, виновато опустив голову.

– Люблю, не люблю! – вспылил Сергей. – Четвертый десяток бабе. Пора оставить сантименты, трезво смотреть на жизнь. Есть семья, есть определенные обязанности! Ты что думаешь, что люди по пятьдесят лет живут, и всё есть какая-то любовь? Всё это юношеское проходит, остается уважение, привычка, наконец! – сердился он. Ему хотелось бросить ей в лицо: «Знаю, почему ты избегаешь меня: увлеклась Антоном!» Но не решился, не зная, как она отреагирует, как ему поступить потом. Он был не готов к этому.

– Можешь как угодно называть – сантименты или как по-другому, но человек не только в юности ищет любви, он к ней стремится постоянно. И я верю, есть такие пары, которые проносят нежность через всю жизнь, а без нее не жизнь, а прозябание, – тихо говорила она, не поднимая головы, и ушла с опущенными плечами к себе в комнату. «Ничего у тебя за душой нет, – подумала она. – Ты сын своей матери!»

Валя лежала рядом со спящей Катей и продолжала мысленно спорить с ним: «Всё живое в мире рождается для продления рода, от букашки до человека. Но человек тем и отличается, что его озаряет прекрасное, волнующее чувство любви. Старо как мир. А для каждого оно ново и по-своему неповторимо. Вот горе-то: не могу любить одного, а жить с другим. Даже с мужем не могу быть близка не любя, – усмехнулась она горестно. – Вот она, расплата, за короткий миг душевного единства. Что делать? Быть только с Антоном – невозможно: у него семья, куча детей. Нет, выход один: кончать с непрошеными чувствами! Ты начала, тебе и заканчивать!» Стало грустно и тяжело, словно на грудь взвалили тяжелый мешок. «Как хочется жить – так нельзя, а как можно – не хочется», – вспомнила она полные горечи слова Софьи Марковны. Две семьи, а ничего хорошего быть не может, ни у тех, ни у других. Прошлый душевный покой показался счастьем. Перед ее глазами всплыл встревоженный, умный, всеё понимающий Антон. Валя горько заплакала от безысходности, уткнув лицо в подушку.

«Всё это чушь. Выдумки ее лопнут, как мыльный пузырь. Всё пройдет, нужно только время», – гасил досаду, успокаивал себя Сергей.

Миша вторые сутки ехал домой. Лежал на верхней полке животом вниз, виском на портфеле с учебниками. Притворялся спящим. Под ним девчата собирались завтракать. Они тоже ехали из Москвы, тоже не поступили в институт. Пахло жареной курицей. Через розовые веки просвечивало солнце. Вчера утром он съел плавленый сырок, третью часть хлеба – весь паек, рассчитанный на день. Больше ничего не ел. И сейчас нестерпимо хотелось есть. Сутки лежал, сохраняя жизненную энергию. Кости болели от твердой деревянной полки. Вспоминал: кончились экзамены, он сидел на узкой железной койке в комнате общежития. На обратный билет деньги сразу отложил, и он уже был куплен. От Москвы до Омска ехать трое суток. Подсчитал мелочь, осталось около трех рублей, а в Малом театре идет «Дядя Ваня» с участием Бабочкина. Решил купить по двадцать восемь копеек три плавленых сырка – по сырку на день и булку хлеба, а на остальные сходить в театр. Голод оказался куда более надоедливым и мучительным, чем он предполагал. Всю ночь ему снились пироги, а он никак не мог их съесть. То их, к его досаде, разбирали все, и ему не хватало, то почему-то он пробегал мимо, куда-то торопился, думал, что на обратном пути обязательно купит, но они исчезали. Миша видел их свежими, золотистыми, с хрустящей корочкой, слышал аромат и очень жалел, что никак не может поесть, а есть очень хотелось! Сейчас голод обострял запах хлеба, который лежал в сетке перед его носом. Он решил съесть паек в середине дня, чтоб легче было пережить вторую половину суток. «Надо выдержать, надо выдержать, – думал он, – а как же у Джека Лондона люди терпели по месяцу, да еще в мороз!»

– Давай пригласим Мишу с нами позавтракать. Он притворяется спящим. Я видела, как у него дрожат веки, – говорила вполголоса, наклонившись к подруге, Люда, небольшого роста, полненькая беленькая девчушка с пышными стрижеными волосами. – Он вчера утром съел сырок с хлебом и весь день больше не ел. У него, по-моему, ничего нет. Мальчишки не умеют распоряжаться деньгами. Пригласим его? Тамара?

Тамара, высокая, тонкая, черноглазая девушка, встала и положила узкую горячую руку ему на плечо.

– Вставай, Миша, составь нам компанию!

Он не заставил себя долго ждать, кубарем скатился с верхней полки, снял сетку, достал завернутый в газету хлеб, сырки и довольный положил всё свое «богатство» на стол. «Один день не поем, подумаешь, беда какая!» – скользнула мысль в голове. Девчата, улыбаясь, переглянулись.

– Ешьте! – Тамара подала ему ногу курицы.

Казалось, никогда в жизни он не ел ничего вкуснее. С нежностью вцепился крепкими зубами в белую мякоть курицы, жирную, солоноватую. Потом ел яйцо, бутерброды с колбасой. Отвел душу. Повеселел. Смешил девчат. До вечера есть не хотелось. Крепко спал всю ночь без сновидений. Приехал домой вечером. Шел по знакомым и чем-то непохожим улицам. «Вероятно, после Москвы улицы непривычно кажутся узкими, дома низкими». Но светящиеся красноватым светом окна домов вызывали прилив сердечного тепла. «Хорошо в Москве, а дома лучше!» – перефразировал он известную поговорку. Вошел, бросил портфель у порога, крикнул всем: «Привет!» – и прямиком направился в кухню. Снял с одной кастрюли крышку, пахнуло борщом, с другой – еще вкуснее – домашним жарким (мать умела вкусно готовить).

Все сбежались в кухню. Сестренка радостно повисла на шее.

– Ну как? Сдал? – спокойно спросила мать.

– Сдал, но не прошел. Набрал двадцать четыре балла из двадцати пяти возможных. Москвичей принимали и с двадцатью четырьмя. Меня спросили: «Есть где жить?» Я ответил: «Нет».

– Не беда, поступишь в другой год, если в армию не призовут, – утешала Валя. – Только, чур, не болтаться без дела! Завтра же устраивайся на работу!

Отец, недоумевая, развел руками.