Александр Дюдин - Сестры

– Какой я любовник, увидеть даже не могу! – сказал с горечью. – Я понимаю неизбежность этого, а ты нет. Рад малому, хоть изредка, вот так, побыть с тобой, – помолчал. – Люди запачкали слово любовник, – продолжал Антон. – А оно происходит от слова «любовь»! А что может быть прекраснее любви мужчины и женщины? Мы поторопились родиться. Настанет время, когда семья, как хозяйственная единица, перестанет существовать. Воспитание детей возьмет на себя общество. Вот тогда женщина, не стыдясь, пойдет на свидание к любимому, вот тогда будут казаться нелепыми и страшными трагедии сегодняшнего дня, когда супруги должны жить не любя и зачастую не уважая друг друга. Для нового поколения постыдное супружество будет такой же дикостью, как работорговля или крепостное право. И жертвы ради детей будут казаться отвратительными! Долг? Терпеть не могу долгов!

– Нет, ты не прав! – возразила Валя задумчиво. – Долг от слова «должен». Это когда тебе, может быть, и не хочется, но ты должен поступать так, как надо, чтоб не было совестно людям смотреть в глаза. Долг – это совесть. Ты же не можешь оставить детей, значит, и для тебя существует долг!?

– Не могу, – повторил он упрямо. – Но не ради долга, ради привязанности к ним. Но я могу не ложиться в ненавистную постель. Разве жена не может остаться другом, близким, которого уважаешь, но который не насилует тебя!

– Это что-то новое. Существует физиология брака, обязанности. Сергей спрашивает меня: «Муж я тебе или нет?»

– Имей мужество, скажи: «Не муж! Люблю другого!» Это будет честнее, чем измываться над собой. Пусть решает, на то он и мужик. Уйдет – дети останутся с тобой, если нет – оставит в покое. Он самолюбив. Да никуда не денется: не захочет, чтоб его имя по всему городу трепали. Сергей умный, выдержанный человек.

– Не могу так сказать, – вздохнула Валя. – Еще давно, в молодости, он запретил мне, сказав: «не хочу знать об измене!», и предоставил решать самой.

– Я тоже предпочел бы не знать, может быть, тогда всё сложилось бы как-то по-другому, лучше. К сожалению, мы еще живем, когда семья существует, и с этим приходится считаться. В нашем случае, мы никому не приносим вреда, всё остается по-старому. Зачем же нам истязать свои души? Кому это надо? Открыться всем, уйти, это только красивый жест, вспышка. Погаснет, и не останется ничего, кроме пустоты, разочарования и сожаления! Ты хочешь этого?

– Нет.

– Тогда оставим всё так, как есть. У нас нет выбора.

– И снова тайные свидания? Мне не по себе, у меня всё время чувство вины.

– Ты в плену условностей! Почему тебя это тревожит? Всё условно. Понимаю, ты воспитана в понятии, что свидание с мужчиной замужней женщины – преступление? Это тоже условно, как то, что мы стыдимся обнаженного тела, а не лица. Могло быть наоборот. На востоке женщины носили паранджу, и величайшим стыдом считалось открыть лицо перед мужчиной. А теперь все ходят с открытыми лицами. Не мучай себя, ты ни в чем не виновата, ты любишь, и в этом твое оправдание.

– Ты говоришь, что я в плену условностей, но и ты не свободен от них. Тоже не пойдешь со мной открыто, тоже побоишься: «А что скажет княгиня Мария Алексеевна?»

– Ты кого имеешь ввиду?

– Обывателей.

– Вот-вот, чтоб обыватель обо мне говорил, я действительно больше всего боюсь. Ведь он мало того что со злорадством будет меня обсуждать, ликовать, радуясь «моему падению» в его понимании. Найдется, который скажет: «Все они такие!» Вот на это не имею права. Ему ничего не стоит опорочить самое звание коммуниста. Да, не хочу доставить ему такое удовольствие. Званием коммуниста дорожу. Им в голову не приходит, что мы такие же люди, а не оловянные солдатики, что мы можем любить светло и чисто. У них проще: понравилась баба, она не против, отряхнулись и пошли. А мы, коммунисты, не моги! Мы на виду, видите ли, служим примером, нам не простят! – помолчал. – С одной стороны – это хорошо. Обстоятельства заставляют нас сдерживаться, владеть своими чувствами, если можешь владеть, если это не так серьезно, как у меня. Я не видел тебя три месяца – истерзался! Не поверишь, похудел. В ум ничего не идет, такая на сердце маята, черт знает что!

Антон взял Валю за плечи, привлек к себе и жадно поцеловал в губы. «Смотри, опять стоим под фонарем!» – засмеялась Валя. Он улыбнулся, взял ее руку в карман.

– Идем отсюда! – Они шагнули из светлого, качающегося круга в темноту и растворились в ней.

Осенью Сергей почти не бывал дома. Уезжал в район на уборку хлеба, если находился в городе, приходил поздно, когда Валя спала. Потом уехал в Москву в командировку, оттуда в санаторий, в отпуск.

Давно власть в свои руки взяла зима, трудилась днем и ночью: белила, серебрила, украшала пухом и хрусталем. Ничего не жалела, чтоб выглядеть красивее весны и лета. Валя шла, задумавшись, и ничего не замечала. От последнего свидания прошло около месяца. Она много размышляла за это время о случившемся с ней несчастье. Иначе не называла свое неудержимое тяготение к Антону. Мысли были противоречивы. Ее угнетали недоговорки, какая-то ложь в отношениях с Сергеем. «Как будто ничего не случилось!» Порой ей хотелось подойти и крикнуть ему: «Да, я люблю Антона, люблю!» Зачем? Что она могла предложить потом? После этого возможен только один поступок – уйти от мужа. Если б они были вдвоем, Валя так бы и сделала. Но у них взрослые дети! Она не в силах их потерять, лишиться улыбок, звонкого счастливого смеха своих ребят, их близости, этого неотъемлемого, необходимого ей бытия. Это значило разорвать в клочки любящее материнское сердце. И оставить Антона не могла. Две, три недели без него бесконечно длинны. Она изнемогала от непреодолимого стремления к нему. А потом истощались силы, теснило грудь, не хватало воздуха, она задыхалась. Теряя разум, бросала всё и бежала к нему сломя голову. Она должна коснуться Антона, как Антей земли, чтоб набраться сил и жить дальше.

Она не могла сделать выбора между ним и детьми. Они для нее неделимы. Душа разрывалась на части, терзаясь в противоречиях. И нет для нее одного правильного решения. Не каждому это дано. И всё оставалось на своих местах. «Так тебе и надо, – казнила она себя, – сама виновата, если у тебя нет воли». Ну, хорошо, оставит Антона, – и перед ней вставала уборка квартиры, обеды, посуда, работа…

Зачем всё это? Зачем жизнь без него, без души, без радости? Так уже было. Вообще терялся всякий смысл существования. Разве до Антона не было пустоты? Была неудовлетворенность и у Сергея и у нее, и оба старались казаться благополучными, как будто у них всё в порядке. Разве это не ложь? Но она ждала, всё время ждала чего-то, надеялась, и оно пришло: счастье любви! Нет! Это рок судьбы, она благодарна провидению, что оно послало ей это чудо! Сколько людей, прожив жизнь, так и не познали этого горения чувств. Нет, всё правильно. Она не имеет права оттолкнуть Антона, это дань ханжеству, это еще более отвратительная ложь. Сергей, конечно, всё знает, значит, нет необходимости объясняться. Не надо казаться себе хорошей: вот она, какая честная, говорит правду. Она чистая, потому что любит, а правда твоя никому не тайна.