Александр Дюдин - Сестры

Все последующие три месяца Валя страшно тосковала о нем. Но держалась. Сейчас шла глубоко задумавшись. Подняла голову и в десяти шагах, в толпе, увидела идущего навстречу Антона. Черный, худой, осунувшийся, словно после тяжелой болезни. Она испуганно смотрела на него и, поравнявшись, пошла рядом.

– Что, довольна? – сдвинув брови, спросил он.

– Зачем ты так? Думаешь, мне легче? – Он взял ее руку к себе в карман, и свернул в первый переулок.

– Черт знает, что такое! – возмущался Антон. – Не помню, чтоб так тяжело было! Любил в молодости Софью, но как-то радостно. А тут собственное сердце жую. Тошно. – Валя молчала. – Не понимаю тебя! Кому мы делаем зло? В семье всё остается по-прежнему. Что у нас в душе – никого не интересует. Если мы не можем друг без друга, может, хватит терзать меня? Хватит экспериментировать? – сказал с досадой. – Я же не кролик.

Валя видела, как ему трудно, и ее боль от этого становилась меньше. Ей снова было легко и радостно идти рядом с ним, чувствовать тепло его руки в кармане. «Он любит меня! – пело сердце майским жаворонком. – Милый ты мой, какое это счастье!»

– Хотя нет, – после небольшого молчания продолжал он. – Был такой тяжелый момент в моей жизни, когда узнал, что Софья изменила мне. Жить не хотелось. Сначала, когда прочел анонимное письмо, у меня возникло чувство брезгливости. Бросил его на стол, хотелось вымыть руки. А потом подумал: а вдруг это правда?

Как его имя? Тоже учитель? Работает вместе с Софьей в одной школе? Долго не мог найти фамилию в письме, строчки прыгали, буквы сливались перед глазами. Возьми себя в руки, – говорил сам себе. Сел и прочел снова. И верил, и не верил. Больше не верил. Но потрясение было так велико, что не мог работать. Я должен знать: правда или неправда? Не помню, как оказался дома. Квартира поразила своей пустотой: неубранные детские кроватки, маленькие одежки на стульях, подушках. У порога валялись стоптанные красные туфельки. Пусто и холодно. Меня колотило, то ли это была нервная дрожь, то ли я впрямь замерз. Снял телефонную трубку и набрал номер. Кажется, век трещала пустая трубка, и вот родной голос Софьи:

– Слушаю! – Меня охватили сразу надежда и сомнение.

– Срочно, сейчас же приезжай домой!

– Что случилось? У меня урок!

– Дома узнаешь, брось всё, приезжай быстрее, жду!

Положил трубку. Тут же раздался звонок.

– Что же случилось? – услышал встревоженный голос.

– Приезжай немедленно!

Заорал я и бросил трубку на рычаг.

Это были самые трудные тридцать пять минут в моей жизни. Работала она далеко от дома. Софья вошла бледная, едва переводя дыхание.

– Прочти! – протянул ей письмо.

Она, не раздеваясь, села на стул, прочла. Медленно опустила руку с письмом. В глазах, поднятых на меня, было презрение.

– И за этим ты меня вызвал? Я испугалась, думала что-то с детьми.

– А это ты считаешь пустяком?

– Нет, не считаю, – ответила задумчиво. – Но не вижу спешки. Да, это правда, если ты хочешь знать. Мы встречаемся! – вскинула она гордо голову. – Я никогда не любила тебя, а его люблю!

– А дети? – задал глупый вопрос. Растерялся.

– Никогда, ничего, кроме отвращения и брезгливости, не испытывала от близости с тобой! Теперь ты знаешь всё. Поступай, как хочешь. Мне всё равно.

Софья устало поднялась со стула, откинула плечи назад, будто сбросила тяжелый груз, и ушла. Слова: «никогда не любила тебя, никогда ничего, кроме отвращения и брезгливости, не испытывала», – давили на мозг. Казалось, земля рушится подо мной, беда навалилась всей тяжестью. Я был ошарашен, раздавлен, убит! Как же так? Ослепленный своим чувством к ней, ничего не замечал? Сколько жили, всегда уговаривал, объяснял это стыдливостью, чистотой, и тем желаннее, дороже была она. Тяжело пережил, тяжело! Не раз о веревке подумывал. Но дети, кому они будут нужны? Четверо, погодки: три, четыре, пять, шесть лет! Берег Софью. Спал с ними в одной комнате, чуть кто пошевелится – я уже вскочил! Поднимаю теплый сонный комочек с пушистой головенкой, сажаю на горшок. А их четверо! Не высыпался, и всё равно это было счастьем. Каждый вечер, как и прежде, забирал их в детском саду, гнал их впереди себя, как гусят. Когда особенно тяжело было, прижимал эту орущую, прыгающую на кровати, дорогую моему сердцу ораву. Они копошились у меня на груди, на животе, под руками, и мне становилось легче. «Уйти из жизни просто, а что дальше? Приедет сюда чужой мужик, а как они? – думал я. – Нет! Не дождетесь! Этого подарка я вам, любовники, не сделаю!» Софью видеть не мог, и она меня избегала. Приходила поздно, не зажигая света, ложилась на диване в другой комнате. Как ни проклинал себя, а, помимо своей воли, уснуть не мог до ее прихода, ждал, прислушивался. В больном воображении рисовались картины одна отвратительней другой. То представлял ее в объятиях любовника, то они смеялись надо мной. Скрипел зубами, колотил подушку кулаками, готов был убить ее. Кто-нибудь из детей пошевелится в кроватке, и это приводило меня в себя. «Убью, ее похоронят, меня посадят, а дети?» Хотел избить ее. Уйдет, уйдет навсегда, к другому, детей заберет: суд на стороне матери будет. А я без детей – никто. Вот как в жизни бывает, ничего сделать не мог! Оставалась выдержка и еще раз выдержка! С год так мучился. Потом, видно, перегорел. Безразлична Софья мне стала, ни любви, ни ненависти не вызывала, и она вдруг перестала исчезать вечерами. Набросилась со своими ласками и заботами на детей. Позже узнал, что уехал ее хахаль с семьей из города. Я торжествовал, зло торжествовал тогда. Но ее больше не коснулся, гордость не позволяла. Не хотел ее отвращения, да и желания не вызывала. Ее, кажется, это устраивало. Так и живем под одной крышей, в разных комнатах четырнадцать лет. Боль давно улеглась. Появилось даже уважение к ней, как хорошей, строгой, справедливой и, в то же время, ласковой матери. Вот так вот! – закончил он. Достал папиросу, закурил. Вспышка спички осветила его дрожащие руки.

«Волнуется. – Подумала Валя. – Больно вспоминать, ворошить старое, снова переживать, хотя столько лет прошло».

– Помнишь, у Чехова есть рассказ, – продолжал Антон, – называется «Невидимые миру слезы». Как здорово назвал! Идем в театр, дружные, смеемся. На вид благополучная семья, еще кто позавидует! – глубокие горькие складки легли около губ. – И вот второй раз люблю. Работать не могу. Ничего в голову не лезет! – сжал до боли ее руку, круто повернулся. Валя увидела его глаза, в них застыла такая мука, что она снова испугалась.

– Не надо, – сказала беспомощно.

– Что не надо? – спросил он сурово.

– Сердиться не надо.

– Да я и не сержусь, разве в этом дело? – досадовал он.

– Я не могу так, принадлежать мужу и иметь любовника. Это нечестно. Это плохо! Пойми меня, пожалуйста, трудно мне. Как ты можешь мириться с тем, что любимая женщина живет с другим?