Александр Дюдин - Сестры

– Сейчас, сейчас, – прошептала она. Заторопилась. Подошла к столу, набрала четыре кубика морфия, подумала – мало. «Нужна смертельная доза, чтоб сразу…» Набрала еще один и ввела. Антон затих, уснул. И вдруг резко сел, широко открыв глаза.

– Как вас много! – удивился он и упал на спину. По движению губ Валя поняла, что он хотел сказать: «Прощайте». Но сил уже не хватало это произнести. «Значит, понял, что умирает», – мелькнуло в голове у Вали.

Как чернильное пятно, зрачок разлился по всей радужке. Страшные руки смерти опустили его веки, скользнув своими пальцами по его глазному яблоку. «Всё. Умер! Убила! Я его убила!» Почувствовала такую слабость в ногах, что они, словно ватные, смялись, и она опустилась на пол, положив руки и голову на кровать.

Немая тишина. Все замерли, казалось, не дышали. Будто боялись вошедшую в комнату смерть. Пришел Сергей, поднял Валю, увел домой. Уходя, она видела лежащую ничком на полу Софью Марковну, чувствовала на себе остановившиеся в ужасе взгляды детей.

Валя, как во сне, машинально переступала ступени лестницы, перешагнула порог. Она никого не хотела видеть. Вошла в ванную, закрылась, прижалась спиной к стене. «Что же я наделала? Он мучился, он всё равно бы умер через час, два». – Оправдывалась она. Но перед ее мысленным взором выбивалось из сил маленькое, беззащитное сердце. – «У-у!» – стонала Валя, раскачиваясь из стороны в сторону.

Утром осунувшаяся, похудевшая за ночь, не видя и не слыша никого, погруженная в себя, Валя собиралась на работу. Брела как во сне, с мукой в сердце, одна, среди торопящихся мимо людей. Она плохо помнит этот день. Двигалась, что-то делала заторможенная. Не сразу понимала, что ей говорили. После обеда пошла к нему. Она не могла больше быть где-то вдали от него. Помнит только, что когда спускалась по лестнице, натолкнулась на Белова. Он отступил назад, низко склонил голову, взял ее безвольно висящую руку и поцеловал. Спросил, заглядывая в глаза: «Вы идете туда? Я был сейчас там». Она молчала, тупо смотрела на него. «Зачем остановил? Ей нужно сделать что-то очень важное»… Обошла его, прямая, как статуя, шла к нему, к Антону, и бесконечно длинной была дорога.

Антон лежал на столе. Лицо грустное-грустное. «Он не хотел умирать, он так любил жизнь», – вязко тянулась мысль. Около него сидели его дети. Валя стояла в дверях. Ребята встали, обошли ее, уходя из комнаты. Силы покидали Валю. Она навалилась плечом на стенку и впервые за сутки разрешилась теплыми слезами.

Крупные, они ручьями бежали по щекам, капали на грудь. Валя была наедине с ним. Смотрела на его грустное лицо, скорбные складки около губ. Сине-бледный, холодный, мертвый. Только волосы его мягкие, теплые, казалось, еще жили. Это зацепилось в памяти.

По набережной Иртыша, где плыли рядом с рекой большие стройные корабли белых многоэтажных домов, шли двое стариков, шаркая подошвами о старый потрескавшийся асфальт. Легкий ветерок шелестел листвой тополей. Впереди них бежала девочка лет четырех, подпрыгивая на одной ножке. Отшумели летние грозы над их головами, пересыпала седина их волосы белой порошей.

– Смотри, – сказал Сергей, – бежит человек, у него жизнь только начинается, – глаза были и печальными, и нежными.

– Милый человечек, – ответила растроганно Валя, – в нем будет продолжение нашей жизни.

Сергей поморщился: ответ показался ему банальным.

– Не знаю, можно ли это назвать продолжением нашей жизни, – сказал он раздраженно, – она будет совсем другой, не похожей на нас. «В чем-то другой, а в чем-то похожей», – подумала Валя. Немного погодя лицо ее словно подсветили изнутри:

– Я совсем забыла, что сегодня у меня день рождения, перестала считать годы. Вожусь в кухне. Вдруг входит Валечка заспанная, в пижамке, и несет мне флакончик из-под духов с водой. «Поздравляю тебя, бабушка, с днем рождения, – говорит она мне, – вот, дарю тебе духи».

– Духи или водичку? – смеюсь я. «Там были духи, я их вылила, налила водичку, и снова стали духи! Правда, правда! На вот, понюхай!» – я понюхала и похвалила. Поблагодарила. Очень довольная она убежала к себе. Ласковая девочка растет.

– Валечка утром мне говорит, – улыбнулся Сергей. – Ты, дед, сегодня можешь меня поздравить, через месяц у меня тоже будет день рождения! – оба засмеялись. Сергей задумался, вспоминая.

…Ему улыбалась девушка с длинной русой косой, в светлой березовой роще, освещенной солнцем, усыпанной ромашками. «Как дальше сложилась ее жизнь? Где она? Жива ли?» И снова жалость к ней заползла в душу. Воскресла прежняя вина: оставил в трудную минуту. Гастролер уехал. Как ей нужна была его поддержка. Нет! Не мог он остаться с ней. Не прощало сердце: любил очень. Вот Валентина тоже, поди, изменяла, а зла на нее нет. Жалко было ее, когда умер Антон. Не безразлична она ему, родной стала за длинную жизнь. Беспомощна и трогательна была в своем отчаянии. И не только жалость щемила сердце, но и нежность испытывал к ней. Всё работа, работа. Затосковал по женской ласке, захотелось ему, до всей глубины души, вернуть жену, чтоб смотрела она снова снизу вверх доверчиво и нежно, как раньше, в далекой молодости. Чтоб чувствовать ее сердце рядом со своим. И так сильно захотелось, что не желал он другого счастья для себя, кроме ее тепла у родного очага.

Перед Валей встали глаза Антона, с черным зрачком во всю радужку. Поняв, что умирает, он беззвучно шевелит губами: «Прощайте!» Загрустила Валя. Почему-то всегда ей вспоминаются не радости встреч, а его почерневшие мертвые глаза. Камнем давило сознание, что один раз в жизни нарушила долг врача: остановила выбивающееся из сил маленькое живое человеческое сердце. Словно болезнь точила ее вина. Особенно первый год после смерти Антона тяжело болела: ни днем, ни ночью не знала покоя. И как ни уговаривала себя, как ни оправдывалась, уверенность, что так поступать нельзя, только крепла. Грызла совесть. Кажется, всё правильно: избавила от мук умирающего, нет преступления. Но всё в ней протестовало против этого, возмущалось, не могло примириться. «Человек – мыслящее существо, и если бы он знал, что его убьют «избавляя от мук», как был бы страшен приход врача!» И для себя сейчас хотела, чтоб за ее жизнь боролись до последней минуты. Когда больной умоляюще смотрит на врача, он просит спасти его, продолжить жизнь, а не убить. Сколько раз, после введения сердечного, Валя видела, как успокаивается больной. Продление мук, гуманно ли это? Гуманно! Надежда дает силы перенести их. Почему она так не поступала с другими, как с Антоном? На работе она чувствовала себя врачом и выполняла то, что предписано долгом. А здесь была любящая женщина. Ею руководил не разум, а чувство, стремление скорее помочь ему, последний раз помочь, избавить от мук. Это было единственное, что она могла еще сделать. И все-таки лучше, если бы он умер сам. Сотни спасенных жизней молчали в ее совести, не вставали на ее защиту, не оправдывали. Перед ней стоял только он один. Корил. Мысли иссушали мозг, волю, угнетали, старили. Муку несла молча. Сама себе беспощадный судья. Хотела, но не могла сделать скидки. Как ни странно, а помог сон. Видит она: красивая, крупная белая женщина разлучает ее с Антоном. Ревность бушует в груди Вали. Не выдержала, от всего изболевшегося сердца ударила Антона по лицу и, обессиленная, села, а он опустился на колени и целует Валины ноги. А белая женщина ухмыляется и с иронией говорит: «А за что ей такие почести?»