Александр Дюдин - Сестры

– Смотри, Андрей Степанович, береза опускает ко мне свои зеленые косы, – говорил восхищенно Антон сидевшему у его изголовья художнику. – Слышишь, птицы поют для нас, небо, земля, цветы на ней – всё для нас, для людей! Живи, радуйся красоте! А самое чудесное творение природы – это она сама. Как само совершенство среди всей этой красоты.

– А ты поэт!

– В душе поэт, – согласился Антон, – хоть и не пишу стихов, но волнуют меня и стихи, и музыка, и живопись, всё прекрасное! Разве я виноват, что мне доставляет удовольствие смотреть на красивых молодых женщин? И вина ли это? Может быть, достоинство? Не потерял чувства прекрасного! Как меня за душу взяла Валентина! Целиком овладела, без остатка! Долго не видел, места не находил, ничего в ум не шло. Но померкла Валя рядом с Аллой. Я смотрю на ее золотистые волосы, кажется, само солнце льется с головы на плечи! Любуюсь синими, как само бездонное небо, глазами! Вся она соткана из неба и света. Что молчишь? Скажи правду, Алла хороша? Какая чистота линий ее нежного округлого подбородка, свежего рта. Смотрю другой раз, глаз оторвать не могу! Грешен! Грешен! – кричал он, смеясь, раскинув руки. Потом вдруг сел, озабоченно продолжал. – Даже не знаю, что с Валентиной будет, если оставлю ее. Вот и тяну лямку, хоть изрядно плечо надавила. Как бы тебе сказать, чтоб ты понял? Была у тебя вещь, ну, например, пальто. Уже надоело оно тебе, и есть новое, которое больше радует, но взять и выбросить то, старое, не решаешься – жаль его, привык. Столько лет давало тебе тепло, состарилось вместе с тобой. И что-то вроде благодарности испытываешь к нему, уважение – не можешь расстаться! И всего-то оно старое пальто. А тут живой человек! Чувствующий, любящий! Но время неумолимо, оно сглаживает все острые грани, сглаживает чувства. Прошло десять лет! Увы, ничего нет вечного. Если б меня спросили, сколько раз любил? Не стыдясь, сказал: два. И стыдиться нечего, человек искренне может любить несколько раз в жизни. Есть, конечно, однолюбы, но считаю это ненормальным явлением. – Замолчал, задумался.

Андрей Степанович смотрел на него. «Сколько же Антону лет? Где-то за пятьдесят, а воспламеняется как юноша!» Даже позавидовал этой способности.

– Чего смотришь? Думаешь, размечтался старый черт? Ну, скажи честно, хороша Алла Алексеевна? Она приносит мне радость! Светлую радость, а те, обе, приносили мне муки. Но как они обе были дороги мне! – недоумевающе пожал плечами.

– Хочешь, библиотеку как в сказке распишу, и будет она в ней жар-птицей.

– Нет, не хочу. Пусть остается женщиной молодой, обаятельной. Не хочу жар-птицу. Вот может быть женщина красивой, а нет в ней притягательности, а у этой есть. Всё есть, что надо. Полная гармония.

Сейчас он вспомнил эти восторги со снисходительной улыбкой, и никого ему не нужно было: ни Валентины, ни Аллы Алексеевны. Он соскучился по дому и хотел видеть только Софью. Свою умную, гордую, всё понимающую Софью с ее мягкими, всегда теплыми руками. Его навещала Марина Алексеевна, и он попросил послать жене телеграмму с просьбой приехать. Она приедет, он знал и ждал. Должны выписать, а он очень слаб, чтоб добираться самому. Всем своим существом Антон стремился скорее к детям. Хотел ощущать сильные, молодые тела лежащих рядом ребят, видеть их радостные лица. Настрадавшись, жаждал покоя.

Кто-то вошел в палату. Антон открыл глаза. Сестра поставила на прикроватную тумбочку тарелочку с кубиком масла и кусочком хлеба. Рядом койка стояла заправленная, отглаженная, блестела свежим бельем. «Вчера выписался смешной косматый Игорь Лукич, – Антон вспомнил и улыбнулся. – На всё у него были шутки да прибаутки. И операцию перенес как-то, по сравнению со мной, легко, и выписался раньше. Кого-то положат теперь? Вдруг нытика какого-нибудь? А одному тоже плохо, скучно. Но ничего, мне оставаться здесь недолго. Надо вставать, скоро завтрак, – он сел, спустив ноги. Пол качнулся под ним. Антон схватился за койку. – Ишь ты, как еще плаваю».

День тянулся долго. Вечерело. Солнце уходило куда-то вбок, за косяк, и жаркие световые полосы от окна пересекали угол, освещая пустую кровать. На ней трепетали, прыгали тени от ветвей березы.

Софья теплым облаком вплыла в комнату, улыбающаяся, казалось, сразу заполнила собой всю палату. Антон, растроганный, взял ее обе руки, прижал теплые душистые ладони к глазам и благодарно замер.

– Я так соскучился по дому, по тебе, по твоим всегда теплым рукам! – вырвалось у него. – Как хорошо, что ты приехала! – он отнял ее ладони от глаз и расцеловал их. Посмотрел на нее, ее глаза были полны слез, а губы трепетали в улыбке.

– Скоро увезу тебя домой, и мы снова будем вместе, – сказала она. «Нет лучше моей Софьи», – благодарно подумал он.

– Садись поближе, – подвинулся он на кровати, не отпуская ее рук.

Потом они летели домой. Антон опустил спинку кресла, полулежа дремал, держа руку Софьи. Она осторожно хотела убрать ее. Он сразу широко открыл глаза.

– Ты чего?

– Неловко. Подумают: старые, а держатся за руки.

– Пусть думают! – обхватил ее кисть поглубже, придвинул к себе, уселся поудобнее и опять задремал.

Дома, в окружении ребят, прошел в комнату, бухнулся на мягкий диван. «Вот, наконец-то дома!»

Ребята облепили его. Парни сидели рядом, Ольга села на пол, у ног, положив ему руки и подбородок на колени. Он пропускал сквозь пальцы, как песок, ее темные, жесткие, коротко стриженые волосы. Обмяк, довольный, улыбался, блаженно прикрыв глаза.

На другой день утром, собираясь на работу, Софья спросила мужа: «Позвонить Валентине?»

– Нет, – поспешно ответил он. – Никого не хочу видеть. Хочу покоя, семьи, тишины.

Но Валя встретилась с Софьей, вместе бежали на работу, спешили к троллейбусу.

Как ни рвалась Валя душой к Антону, в этот день прийти раньше с работы не могла. Вечером состоялась патологоанатомическая конференция. Обсуждали больного, лежавшего в палате Ксении Павловны. Профессор Еремеев без обследования назначил вновь поступившего больного на операцию, после которой он умер. Вскрытие обнаружило ошибочный диагноз.

– Я вам говорила, профессор, прежде чем оперировать, нужно разобраться! – гневно выступила на конференции Дюжева.

– Кто-то должен его оперировать, он страдал желудочным кровотечением, – парировал шеф.

– У него цирроз печени, его вообще не нужно было оперировать. Считаю, что вы безответственный самодур и не имеете права лечить больных! – Ксения Павловна в гневе потеряла контроль над собой. – Вас гнать надо поганой метлой из клиники! Вы равнодушный человек! Вас нельзя допускать к больным!

– Во-о-н! – вскочил Еремеев со стула, указывая пальцем на дверь.

– Это вы, вон отсюда! Я люблю больных, а вы…

Профессор на всех парусах летящего за ним распахнутого халата, мчался к главному врачу.