Леонид Лушников - След заката

Трифонов поправился, ухмыльнувшись, разгладил усы и, боченясь, словно кочет, проговорил:

— Ты, Зойка, как моховинка горная! Вечно не стареющая и цветущая. Что в холод, что в жару, что в горе, что в радости!

— Скажу Марфе!.. Она те даст жару!.. Будешь знать, как на баб заглядываться. Старый черт! — Зоя, играя глазами, слегка подтолкнула локтем Трифонова.

— Все стерплю из-за такой крали! — балагурил Трифонов.

— Я помоложе! — выкрикнул шутя Боровой. — Давай с тобой снюхаемся. — Надоела мне Любка!..

— Ага!.. А потом она меня поганками накормит, — не то шутя, не то серьезно проговорила Зоя, уходя на кухню. Вскоре оттуда послышался сдержанный женский смех. Петр Семенович крутил головой, но молчал. Женщины вынесли сметану и уксус в чашках для пельменей, уселись на свои места, все еще пересмешничая лукавыми взглядами.

— Так за что?! — Петр Семенович поднял стакан.

— Чтобы не было войны…

— Ха-ха-ха! — громче всех заржал Трифонов, увесисто хлопнув лопатообразной ладонью по спине Борового, предложившего тост.

— А че! — вылупил тот глаза.

— За начинание… А за это потом!

Засиделись допоздна. Под выпивку переговорили обо всем. Небо расчистилось, и выплыла луна из-за Айгир-горы, словно надкушенная сбоку. Алексей вышел провожать гостей. Трифонов дождался, пока Боровой ушел в свои ворота, покосившиеся, как и вся постаревшая усадьба, сказал:

— Сколь ни крутился Митька, а в деревню вернулся. Тут хоть картоху вырастишь и то хлеб, — и, чуть подумав, предложил. — Зайдем на мой двор… Что-то покажу… — Он ухватился цепко за руку Алексея чуть выше локтя, и тот, словно на поводу, невольно тронулся к усадьбе Трифонова. В это время в проеме калитки появилась Катерина в накинутой на плечи шали, проговорила вызывающе:

— Куда еще намылился? Хватит, поди!

— Минутное дело, Катерина, — за Алексея отозвался Трифонов. В другое время он бы вернулся, но вызывающая настойчивость жены возмутила его: «В молодости не пасла, а тут!»

— На диване ляжешь! — обиженно выкрикнула Катерина в спину мужа и ушла в дом.

Трифонов усмехнулся своей иронической ухмылкой и пропустил Алексея вперед. В пахучей и сладковатой тишине деревенского подворья стыла тишина. Звуки с улицы замирали и копились под темными углами навеса. Старый волкодав, гроза для лихих людей, пытавшихся проникнуть за высокий тын, лишь поднял голову и шмякнул в позевоте беззубыми челюстями. На звон калитки на крыльцо вышла Марфа. Поеживаясь и зевая спросонья, проговорила ворчливо:

— Наконец-то явился не запылился. Прорва, а не мужик!

— Шла бы ты куда подальше! — огрызнулся Трифонов, открывая тяжелые двустворчатые двери амбара, срубленного еще дедом, куда свободно въезжали на подводе.

В лицо пахнуло застойным духом, старым деревом, мышами и мятой, подвешенной к потолку рядом с березовыми вениками. У стены, на тяжелом верстаке с железными тисами, что-то громоздилось под брезентом чуть ли не до потолка. Трифонов бережно стянул брезент, и перед глазами Алексея в слабом свете запыленной электрической лампочки предстал большой бюст Сталина, пропавший в шестидесятые годы с центральной площади Айгирского поселка бесследно.

— Вот он где! — воскликнул Алексей, трогая ладонью холодную бронзу. — По-до-зре-вал я!.. Что ты его спер… Раз задумал, думаю, значит, сделал! Тут и хранил?

— Да ты что, Леха! У тына в яме лежал. Марфа, как могилу, то место обходила. Ха-ха-ха! Марфа, вынеси-ка нам. Там я отлил самогону…

Марфа, застывшая в проходе, проворчала:

— В сарай боюсь идти! Снится почитай кажну ночь, проклятый!

— Но-но!.. Ты на вождя резину не тяни!

Допивали бутылку возле амбара, курили, беседуя.

— Ну что с ним будешь делать? — спросил Алексей, притирая к земле окурок каблуком ботинка. — Почтут за вора и могут статью приклепать… А если бы тогда поймали, то вышечка по тебе плакала!

— А-а-а, мутота все это! — махнул рукой Трифонов. — Если бы да кабы… А не поймали! — Он сверкнул озорно глазищами. — Хочешь, тебе подарю. У тебя же портрет к стенке прибит… Поставишь во дворе… Шутю! Думаю в грот над Айгиром затащить… Туда ходу никому нет… Не сбросят… А ежели еще карнизик счистить, тогда вечно стоять будет… Ежели только из пушки! Сейчас не будут. Брежнев сталинистов жалует пока. Пусть смотрит с высоты и кое-кому напоминает…

— Там клинья в щели забивать понадобится. И лебедка нужна. В нем килограмм триста…

— Лебедку я присмотрел в Плакучке. В самый раз… А клинья в кузне выкуем. Эх, жив бы ты был, батя!.. — Трифонов кинул взгляд в амбар, где светился отчищенный лик вождя.

Свет уже еле-еле забрезжил на востоке, когда Алексей вышел из ворот соседа и медленно тронулся к дому, раздумывая над предстоящим делом. На скамеечке приметил Катерину. «Все ждала!» — удивился он с теплотой.

— Замерзла, наверное?! Чего не ложилась-то? Постельку бы повела. — Алексей подсел рядышком, притянул жену за плечи к себе. — Дурочка ты у меня!

— Какая есть! — Катерина обидчиво шевельнула плечами, но с места не стронулась. — Опять пили? Скоро пропьете все на свете.

— У Трифонова бюст в амбаре стоит, — заговорил о другом Алексей. — Тот, что пропал в поселке еще при Хруще…

— Да ты что?! — Катерина неожиданно прижалась к мужу, а горячие полные губы коснулись щеки. — Это новость!.. Прощаю!.. Соскучилась я… Пойдем на сеновал, как ранее, в молодости.

— Катерина! Прохладно же?!

— А я тебя, миленок, так разогрею!.. Ленивый стал!.. А бывало…

— Сумасшедшая!.. Погоди во дворе, я одеяло притащу потихоньку…

— Ночка наше одеяло!..

Они влезли под крышу сеновала. Пахло нынешним разнотравьем и сыромятиной от старого хомута, повешенного на клин да и забытого с тех пор, как не стало лошади во дворе. Тишина стыла!.. В сараюшке вздыхала корова… В прореху крыши заглянуло лунное облачко и рассыпалось серебром…

Петр Семенович вышел под утро глянуть на скотину, но возле сеновала замер, услышав сдержанный горячий шёпот. «Зорюют Алешка с Катериной! Ну и слава богу!..»

К седьмому ноября морозец закрутил не шуточно. Правда перед самыми праздниками голую землю прикрыл пушистый снежок, но все же не прикрыл кочковатую от грязи улицу, заляпанную осенней слякотью. Бересенька как-то сразу отяжелела, потемнела, покрывшись хрупкими закраинами вдоль берегов рваных и голых, одетых в умирающие рубища. Любители подледного лова все же с опаской выходили на лед, сковавший тихие омута, выхватывали щучек да жереха. В Чертовой прорве, сразу же за Айгирским порогом, поселковые мужики выловили сетью сома пуда на два и ходили по домам, меняя на спиртное рыбье мясо. Но пустовали ныне подполы у селян. Сахарку детям на кашку не хватает, не то что на самогонку. Да и гнать-то стало опасно. Близилась борьба с самогоноварением и пьянством. Правда эта борьба началась еще тогда, когда товарищ Хрущев приказал снести все пивнушки и приучал пить заморскую кислятину…