Леонид Лушников - След заката

Егор опустил голову.

— Отца забыл?! А Саша!.. Доколь все терпеть?! Да что вы со мной делаете, изверги! Не пущу больше никуда! Хоть убейте!..

— Мама!.. Мама!.. Успокойся! Ну, что ты? — он обнимал ее за вздрагивающие плечи, целуя замокревшее от слез лицо. — Я же солдат!.. И братан, и батя были солдатами… Ну, как же мне поступить? Спрятаться за твою юбку?!

Верунька, глядя на всех темными глазами, наконец-то разрядила обстановку:

— Чего плакать-то, раз уж воюет? А ты, дед, орешь, как резаный! Уря-я-я! Сам бы шел да воевал!

Все замолчали. Только дед искал слова:

— Да ты… да ты, шмакодявка! А ну, выйди из-за стола. Научись сначала со старшими разговаривать, а потом уж встревай в чужой разговор! Ишь ты!

Верунька выскочила из-за стола, в дверях показала деду красный язык.

— Ах ты! Где мой костыль? Еще дразнится, короста!

Ссора деда и внучки рассмешила всех. Даже Зоя улыбнулась тихо, вытираясь платочком. «Может, все обойдется?! Ах ты! Вот уж судьба! Куда же от нее деться!..»

Егор отдыхал на вольной воле душой и телом. Здесь все было знакомое и родное до боли с самого детства. Отца он не помнил, родился уже после его гибели, но помнил, как Алексей таскал его на закорках по тайге, когда усталый, с разбитыми ногами мальчишка валился с ног. Сашка был выносливее да и старше, руководил им строго и безжалостно. Когда Егор чуть-чуть подрос и пошел в школу, они с братом частенько наведывались сюда, за Синельников Камень, бродя с дедовской двустволкой, стоя в перекатах в охоте за хариусом. Сашка всегда упоминал отца и говорил:

— Вот тут мы с батей выхватили хариуса чуть-чуть меньше моей руки… А тут грибов насобирали кучу…А тут!..

Завидовал Егор каждый раз брату. Тот знал отца, говорил с ним, охотился, и печаль покрывала его детское личико. Вот и сейчас печаль светлой памяти ложилась на загорелое мужественное лицо, вливалась в душу, расслабляя ее, делая мягче и добрее. У ног текла вода Бересени, шумела и журчала на перекатах и сливах, гремела в порогах, но всегда была ласковой воркуньей, словно голубка. Если пойти по летнику вверх по течению, то через некоторое время уткнешься в белую Синельниковую дачку. А тут, в логу, взросшем не кошенными уж сколь лет травами старая заимка, каждый год подправляемая Алексеем и дедом, сокрытая от посторонних глаз с реки и с суши частоколом ельника, пихтовника и березняков. Уж и дед не помнит, сколь лет этому лиственничному срубу, где варено-переварено самогону в разные годы да и дичи постреляно, рыбы переловлено… Егор вспомнил, как Матвей Егорович Ветров, ныне покойный, и Трифонов завалили за островом сохатого, но попользоваться дичиной не удалось. Еще не успели освежевать тушу, как пала на тайгу страшная по своей силе пурга. Ветер неистово срубал вершины деревьев, летал лапник, словно стая хищных птиц. Свету белого не видно! Пришлось срочно ретироваться на заимку, пока еще были просветы. Два дня ярилась и бушевала буря, а когда немного улеглось и утихло, тронулись к туше, но зверя и след простыл. Поначалу думали, что промахнулись, но когда наткнулись на остяк лося, обглоданного до блеска, и клочья шерсти, то поняли, что попировали возле их добычи волки… Рассказывали дома со смешком, а на самом деле было не до веселья…

Егор стоял в перекате босой. Вода приятно холодила и щекотала ноги, обтекала, словно нежно обнимала. Егор улыбался и то и дело вырывал хариуса со струй, поспешно работая нахлыстом.

— Не разучился рыбачить, Егорушка?! — донеслось с берега. Егор на секунду отвернулся от слива. Дед блаженствовал на берегу, кинув на песочек одежду и протез, сверкавший на солнце никелем, опустив свою культю в небольшую заводь, где сновали пескаришки.

— Пока нет! — тихо отозвался Егор, боясь спугнуть такой богатый клев, махнув рукой, дескать, отвяжись, дед.

Петр Семенович, посидев у уреза, перебрался повыше на теплый и сухой песочек и задремал. Егор почему-то вспомнил Трифонова, поражаясь несгибаемой человеческой натуре. «Все было у мужика! — мысли текли медленно. — Жена умерла, и тут не согнулся, а принял другой образ жизни с трудом и болью. Кремень, а не мужик! Вот на таких держится государство во все времена! Надо бы навестить его! А вообще-то зачем?! Жалость он не любит и сразу увидит, с чем пришел человек. Не зря ушел из этого сплошного мира, утонувшего в грязи! Не зря!.. Он и там будет великим!..»

Клев неожиданно кончился, как обрубило! Егор еще выхватил пару ельчиков и смотал удочку, да и ноги занемели на галечном дне, омываемые прохладной водой. Откуда-то взялся над водой рой слепней и пикировал на Егора. Тот прыжками выскочил на берег, потрясая радостно кошелем, набитым рыбой.

— Видел, дед?!

Тот приоткрыл один глаз, спросил:

— Нарыбалился? Ранее здесь бочками солили хариуса…

— Клев кончился, а то бы еще похлыстал да и слепни налетели…

— Дождик будет, — Петр Семенович повел носом, горбатым, как спина окуня. — Слепень к дождю да и парит, парень. Че, чайку попьем али первача? А то чай не пьешь и силы нет…

— Ага! А попил — совсем ослаб.

— Ха-ха-ха! — закатился дед, не торопясь пристегивая протез. — Надо малосолку сварганить… Ты сходи за сушняком, а я хариуса вспорю…

К вечеру приехал со всем семейством Алексей, окромя Катерины, оставив ее ухаживать за скотиной. Машину Алексей загнал под скалу, а сами расположились на лужке, где полыхал длинными красными языками костер, освещая затемневшие урманы. В казане булькала уха. Запахи лаврового листа, рыбы и лука повисли под логом, утекая по первому легкому туманцу вдоль Бересени. Петр Семенович по старшинству разливал по стаканам самогон, говорил со скрытой тоской:

— Бывалоча, сойдемся тут семьи три, а то и больше, поляна не вмещала. Поредели ряды да и могилки на погосте разрослись. Марфа Трифонова в чужой земле лежит! И Сонюшка Ветрова вовсе на чужбине, — голос старика дрогнул.

— Да ладно тебе, батя, траур-то наводить! — проговорила тихо Зоя. — Все мы смертны… Одни раньше — другие позже, а все там будем… Грибков вот, Егорушка, попробуй. Вчера по грибы ходили. Да маловато ноне. Сушь!

Костер разгонял комарье. Верунька подкладывала в огонь сырой лапник. Подсыхая, он вначале дымил серно, но потом вспыхивал, словно порох. Искры вились меж вершин, туда же вздымалась песня, будоража округу:

Егор, замирая, слушал голос матери, всматриваясь в ее раскрасневшееся лицо, и тревожно было за нее: «Голова седеет. Тяжкая судьба у наших матерей!..»

Провожали Егора на службу через неделю. Снаряжая машину в аэропорт, Алексей ругался на баб, собравшихся провожать Егора до самого Яра: