Чарльз Мартин - Где живет моя любовь [litres]

– Конечно, сэр.

Помимо пороха, в кухне замечательно пахло растворителем порохового нагара, ружейным маслом и ментолом – Папе очень нравился мятный бальзам для губ «Викс», и он постоянно им пользовался. Сейчас он окунул латунный ершик в растворитель и просунул его в ствол, разрыхляя и удаляя нагар. Потом настал черед масла – Папа аккуратно смачивал им намотанные на шомпол кусочки ветоши и чистил ствол изнутри до тех пор, пока на белой ткани не перестали появляться серые следы. Затем он вычистил и смазал затвор, наружную поверхность ствола, ударно-спусковой механизм и приклад, а под конец вытер винтовку насухо, чтобы она не скользила в руках. Когда Папа закончил, «винчестер» лежал на столе вычищенный, смазанный – и незаряженный. Та самая вещь, о которой я грезил дни и ночи напролет, та самая вещь, которая наполняла мои мечты героическими поступками и великими свершениями, лежала передо мной как мертвый человек, которого мы видели в морге.

Папа снова наклонился вперед.

– Теперь ты понимаешь?..

– Да, сэр.

Он немного помолчал, тщательно подбирая слова.

– Сама по себе винтовка совершенно безвредна. Она не убьет и муху. Опасной ее можешь сделать только ты. – Он ласково взял меня за руку и заставил положить ладонь на приклад. – Вот что я хотел тебе сказать…

– Я… я понимаю, сэр.

– Ты ее боишься?

Я кивнул.

Папа усадил меня к себе на колени, прижал к себе обеими руками, и я понял, что именно это было нужно мне больше всего на свете.

– Бояться не надо – надо просто относиться к ней с уважением. – Он улыбнулся. – И тогда ты проживешь столько же, сколько и я, а может, и дольше.

Когда спустя какое-то время я готовился ко сну, окружающий мир казался мне куда больше, чем он был утром, когда я проснулся. Как у нас было заведено, мы втроем сидели на передней веранде, слушая песни козодоя где-то в листве. Бабушка и Папа тихонько покачивались на качелях, я растянулся на верхней ступеньке крыльца.

– Папа?.. – позвал я, принюхиваясь к ароматному дыму его трубки, который плыл в неподвижном воздухе, понемногу впитываясь в старые столбики перил.

– Что?..

– Как тебе кажется, Бог не против, что у людей есть ружья?

Папа сжал зубами мундштук, достал из кармана свой старый складной нож с желтой рукояткой и принялся чистить ногти. Как раз за его спиной к стене дома была прибита дощечка с вырезанными на ней Десятью Заповедями. Он не отвечал несколько минут и наконец промолвил:

– Я много об этом думал, сынок, и мне кажется: Он не возражает.

Я был уверен, что папа знает все Десять Заповедей наизусть и может процитировать любую, поэтому я спросил:

– А почему?

– Потому, – ответил Папа, – что не все люди хорошие.

В тот день наша с Эймосом детская любовь к оружию и восхищение им умерли. Их убил тот мертвый мужчина, который, холодный и неподвижный, лежал на стальном столе в морге, хотя сам он об этом вряд ли догадывался.

И вот несколько минут назад Эймос спросил у меня, сохранил ли я Папин «винчестер» 12-й модели и не разучился ли я им пользоваться. Разумеется, я его сохранил, и мой самый близкий друг не мог этого не знать. Таким образом, заданный им вопрос подразумевал нечто исключительно важное для нас обоих – нечто такое, что мы хорошо понимали, не испытывая необходимости облекать это в слова. Я не сомневался, что Эймос долго обдумывал свой вопрос, взвешивал, сомневался, задавать его или нет – и все равно спросил. И этого было достаточно, чтобы я понял: Эймос боится.

Оглянувшись на свой дом, я представил себе «винчестер», прислоненный к задней стене моего кабинета, и попытался еще раз проанализировать наш разговор. Сев на верхнюю ступеньку крыльца, я откинулся назад и заметил небольшую коробочку, которая стояла над моей головой на ограждении веранды. Я взял ее в руки, развязал кокетливый серебристый бантик, мягко блестевший в лунных лучах, поднял крышку и увидел детскую соску-пустышку.

Пустышка в руке, спящая в доме Мэгги, Папин дробовик, до которого я мог легко добраться, смятение в мыслях… Я сидел на крыльце, снова и снова прокручивая в голове разговор с Эймосом и пытаясь догадаться, какая еще беда стучится к нам в двери. Но наступило утро, а я так ни до чего и не додумался.

Наконец я поднялся со ступенек крыльца и прошел за дом, где под окнами нашей спальни находился водяной кран. Он был открыт всю ночь, и вода по надетому на него капиллярному шлангу капля за каплей орошала наш огород, состоявший из дюжины помидорных кустов. В окно мне была видна спящая Мэгги, которая вытянулась поперек кровати и раскинула руки, словно стараясь занять как можно больше места. Улыбнувшись, я тихонько постучал согнутым пальцем в стекло, но она даже не пошевелилась. Я постучал громче. Мэгги отмахнулась и накрыла голову подушкой, а Блу перекатился на спину и лежал, задрав все четыре лапы к потолку. Я постучал в третий раз – и Мэгги швырнула подушкой в мою сторону.

Беззвучно посмеиваясь, я наклонился, чтобы перекрыть кран, и вдруг оцепенел. В свете нарождающегося утра я увидел на грунтовой дорожке, которая пролегала между домом и кустами азалии, многочисленные следы босых ног.

Испытывая смутную тревогу, я попытался разобраться в следах. Я не очень хороший следопыт, но в конце концов мне стало ясно, что человек несколько раз прошел по дорожке сначала в одну, потом в другую сторону, пока не остановился под окном нашей спальни. Отпечатки ног были слишком большими, чтобы принадлежать Мэгги. Разувшись, я вставил свою ступню в один из самых отчетливых отпечатков и убедился, что нога неизвестного была несколько шире, чем моя. Опустившись на колени, я попытался рассмотреть след как можно внимательнее. Он не мог принадлежать и Эймосу: судя по отпечатку на влажной земле, у неизвестного был довольно высокий свод стопы, тогда как мой друг с детства страдал небольшим плоскостопием. Кроме того, я обнаружил на дорожке и слабые отпечатки ног Мэгги, которая подходила к крану вчера вечером, чтобы пустить воду, но следы неизвестного их перекрывали.

Все это означало, что неизвестный соглядатай побывал у нас во дворе минувшей ночью. И я понятия не имел, кто это мог быть и зачем он приходил…

Покачав головой, я посмотрел на веранду, где вчера вечером мы разговаривали с Эймосом, и похолодел.

В доме зазвонил телефон, и я поспешно поднялся на ноги. Телефон зазвонил снова. Час был довольно ранний, поэтому я решил, что это Кэглсток. Насколько я знал, этот парень спал очень мало – привычка, которая входит в плоть и кровь, когда приходится управлять чужими миллионами. Особенно если эти миллионы принадлежат Брайсу – человеку, который не имел и не хотел иметь никакого представления о так называемых приличиях и жил в соответствии со своим собственным расписанием.