Алан Холлингхерст - Библиотека плавательного бассейна

— Я хочу показать вам короткую ленту, которая, полагаю, у всех вас вызовет интерес. Это часть массы любительских фильмов, только что купленных мною на аукционе «Кристиз». Почти все они безумно скучны и просто недостойны упоминания — сплошь бесстыжие юные гомики, от нечего делать валяющие дурака. Я просто предполагал, что это довольно забавно, и надеялся почерпнуть кое-какие идеи для своих будущих… э-э… снимков в стиле двадцатых и тридцатых годов. А потом в этой куче хлама обнаружился один фрагмент — весьма необычный…

В светлом квадрате, на который мы смотрели, замелькали черные, серые и белые пятна. Первое, что мы смогли различить — это озеро с крутыми лесистыми берегами, запечатленное неподвижной камерой всего на нескольких сантиметрах пленки. Освещение в кадре было на редкость тусклым, к тому же экран испещряли сотни коротких линий. И все-таки в этом круглом, черном с виду водоеме чувствовалось нечто таинственное. Судя по полузабытым учебникам, это был потухший вулкан.

— Ага! — воскликнул Чарльз очень самодовольным тоном.

Ракурс съемки резко изменился, и в кадр — вероятно, случайно — попал капот явно допотопного автомобиля.

— Вы знаете, что это за место, Чарльз, — сказал Стейнз, стоявший сзади, за урчащим проектором.

— О да — озеро Неми [225] Озеро в Италии. . Несомненно.

Потом камера чересчур надолго задержалась на жестяном дорожном указателе с надписью «Genzano — Citta Infiorita» [226] «Дженцано — цветущий город» (ит.); городок в 25 км. к югу от Рима; в нем ежегодно проводится осенний праздник цветов. .

— Думаю, теперь мы все знаем, что это за место, — весьма кстати добавил Стейнз.

На экране возник старый хромой крестьянин в шляпе и с длинной палкой, достававшей ему до макушки.

Следующие эпизоды были, видимо, сняты на круто поднимающихся в гору улицах Дженцано. Снова появился тот же автомобиль: теперь он стоял у входа в кафе — вероятно, самое фешенебельное заведение в городе. Местные жители — одни замечали камеру, другие по крайней мере не подавали виду, что замечают, — чинно прохаживались по тротуару, улыбаясь или хмурясь в объектив. Несколько человек вставали из-за столиков, стоявших под тентом на улице, из кафе торопливо выходили парочки, а новые посетители, приподнимая шляпы, исчезали в черном провале двери. Потом вид наполовину загородил какой-то мужчина, вставший спиной к камере. Он слегка повернул голову и после минутного колебания медленно отошел влево, очевидно, отреагировав на недовольство оператора. Вскоре он появился вновь, во весь рост, на сей раз в некотором отдалении, и, остановившись возле машины, принялся по-чаплински суетливо двигаться: то и дело скрещивать руки на груди, ставить ногу на подножку, по-женски нелепо вытягивать шею и вертеть головой.

Это явно был не Чарльз, хотя я знал, что порой даже здравомыслящий человек начинает паясничать перед камерой. Мужчина был выше ростом, но худее. Кроме того, он был чистой воды гомиком. Он носил элегантный, не английского покроя, легкий костюм с бабочкой и широкополую соломенную шляпу, которая придавала ему вид беспечного любителя невинных наслаждений и в то же время скрывала лицо. Потом, придя в смущение, он быстро направился к камере и на пару секунд вырос прямо перед объективом: широкие скулы, длинный нос с горбинкой, смешной маленький рот.

Джеймс схватил меня за руку.

— Это Рональд Фербанк, — сказал он.

— Я думаю, в этом не может быть никаких сомнений, а вы? — сказал Стейнз.

— Безусловно, это он, — высказался Чарльз.

— Если не ошибаюсь, — сказал Джеймс, — это снимали незадолго до его смерти.

В это время человек на экране рассмеялся, и вдруг всё пошло насмарку: он скорчился от приступа кашля и замахал рукой, требуя прекратить съемку; у него были длинные пальцы.

Потом, увидев следующую сцену, я понял, почему, несмотря на свой болезненный вид, он производит впечатление человека, способного противостоять опасности. Он с трудом поднимался по булыжной дороге к вершине крутого холма, на которой виднелась церковь, освещенная лучами послеполуденного солнца. Походка у него была в высшей степени странная, не лучшим образом приспособленная для того, чтобы добираться из одного места в другое — осторожные мелкие шаги сопровождались волнообразными движениями рук, — но, очевидно, по-другому он ходить не умел. Двое маленьких детей, стоявших на обочине, увидев, как он идет мимо, увязались за ним. Можно было понять их уверенность в том, что подобные поразительные вещи делаются не иначе как нарочно — либо для увеселения публики, либо с целью организовать процессию. К ним присоединился мальчишка лет десяти, повыше ростом, в лохмотьях. Он принялся подражать походке романиста. Малыши, осмелев, скакали вокруг него, то и дело убегая вперед, чтобы посмотреть, как он приближается. Не скрывая любопытства, они, по-видимому, задавали вопросы, очень короткие. Пленка дрожала как в лихорадке, отчего их движения были неправдоподобно резкими, энергичными. Потом Фербанк сунул руку в карман и швырнул назад пригоршню мелочи.

В новой сцене, как и следовало ожидать, на экране появилась целая толпа — около двадцати ребятишек. Дети приближались к выступу холма — одни вприпрыжку, другие чуть ли не строем, хотя и неверной фербанковской походкой, напоминавшей какой-то примитивный танец в стиле диско. Они галдели и размахивали руками, а потом стали что-то скандировать хором — то ли имя, то ли эпитет. Оператор, проявив известное художественное чутье, сосредоточил внимание на детворе — малышах и уличных мальчишках с их шутовской серьезностью, юных бузотерах, достигших половой зрелости и выросших из своей детской одежды, а также на других мальчиках — с большеглазыми итальянскими лицами, — которые то шагали, то дурачились вместе со всеми, вглядываясь в объектив и задевая при этом самые чувствительные струны души.

И все же больше всего завораживало общее настроение. Толпа докучала этому смертельно больному человеку, похожему на марионетку, но когда мальчишки дразнили его, почему-то казалось, что они превозносят его до небес. Возможно, на миг он стал тем, кем хотел быть всегда — артистом. По лицам детей было видно, что при всей их бессмысленной жестокости они уже искренне к нему привязались. К их желанию поглумиться стал примешиваться страх, хотя центральная фигура этого кошачьего концерта выступала теперь в роли не только шута, но и святого — их заступника. Всё вылилось в некое подобие импровизированного триумфального шествия.

Последовала довольно неожиданная короткая сцена, в которой толпа уже более или менее угомонилась. Дети обступили Фербанка и, ухмыляясь, пристально смотрели в объектив. Фербанк с беспокойным видом обмахивался шляпой, явно страдая от жары. Его дернула за брюки маленькая девочка, и он замедленным, усталым жестом вывернул карман, показав, что ему больше нечего дать. Он тоже улыбнулся, но видно было, что всё это ему порядком надоело: съемки в такой ситуации оказались слишком утомительными для столь своеобразного — и к тому же бездетного — человека. В течение последних нескольких секунд он удалялся в одиночестве: в нем чувствовались собранность и некая решимость; несмотря ни на что, он спешил заняться делом, у него было мало времени. Потом на экране появилась палатка с надписью «СТЮАРД» [227] Распорядитель на скачках. , мимо которой гордо шествовали толстый мужчина в канотье и женщина с зонтиком от солнца.