Том Бойл - Шинель-2 или Роковое пальто

Дороже всего в жизни Акакий ценил честность. Однажды в возрасте пятнадцати лет, когда он был заместителем кассира своей пионерской организации, два его товарища растратили денежные средства, собранные в ходе общественной кампании, и ни один из членов его звена, кроме Акакия, не решился разоблачить воров. Тогда звеньевой вручил ему почетную грамоту за верность идеалам Революции, которую он и по сей день хранит в коробке вместе со школьным дипломом и фотографией своей матери в Музее Толстого. Он посмотрел Стаднюку прямо в глаза. – Нет, я не болен – признался он. – Во всяком случае, физически.

Конвульсивные пальцы старика занялись скруткой второй цигарки, по готовности которой заложили её за ухо вместе с первой, после чего извлекли носовой платок размером с кухонное полотенце. И пока Акакий дрожащим голосом излагал печальную историю своего унижения на службе, он вдумчиво продувал себе носовые каналы. Когда Акакий наконец замолчал, старик аккуратно сложил платок и спрятал его в карман рубахи, после чего достал из рукава короткий овощной нож. Плавно кивая головой, он стал срезать с круглого ломтя сыра тонкую корку, обрезки которой затем совал в рот и обгладывал. Немного погодя, он сказал, – У меня есть для тебя один совет.

Стаднюк, будучи рекордным старожилом этого многоквартирного дома, был при этом нетленным ходячим артефактом, которому для знания истории не нужно было пересматривать кинохронику – она прокручивалась у него голове, ведь он был её очевидцем. В его активе было пятьдесят два года стажа на Первом государственном подшипниковом заводе, начиная с самого его открытия. За это время сменилось несколько поколений правителей – Керенский, Ленин, Троцкий, Сталин, Хрущев, – а он, простой человек из толпы, всех их пережил. Один бог знал, сколько ему было лет или как ему удавалось так зд о рово жить. Был он широк в плечах, держался уверенно и непринужденно. Голова его была лыса как бильярдный шар, а неоднократно переломанный нос по форме напоминал вопросительный знак. Он вдруг залился смехом, прозвучавшим как шелест ветра в траве.

– Знаешь что, Акакий Акакиевич, – заявил старик, едва сдерживаясь, – ты, конечно, славный парень, но ты – дурак. – Он смотрел Акакию прямо в глаза, так же жёстко и бездушно, как смотрит на свою жертву каймановая черепаха. – Да, дурак, – повторил он. – Разве ты не знаешь, что всем уже начхать на все эти партийные идеалы? Нет? Ты слепой что ли, сын мой? Где я, по твоему, добыл всё это? – спросил он, воинственно кивая в сторону своей продуктовой сетки.

Акакий дёрнулся словно от пощёчины – на языке уже были слова «Изменник! Оборотень!» – но старик опередил его: – Совершенно верно, вымутил на черном рынке. Надо быть последним дураком, чтобы не ходить туда и не добывать все, что удастся. Ведь уже и ослу ясно, что никакие парткомы ни хрена вам не дадут.

– Вон из моей комнаты, Стаднюк! – вскричал Акакий. Его сердце чуть не выпрыгивало из груди. – Простите меня, но уходите, пожалуйста.

Старик устало встал и собрал свои вещи. В коридоре он приостановился и покореженный его нос в сумраке светился словно что-то покрытое люминесцентным составом. – Хочешь знать, за что они так ненавидят тебя, Акакий Акакиевич? А за то, что считают тебя ретроградом, фарисеем и винтиком партии. За то, что ты мозолишь им глаза в этом треклятом пальто, болтающемся на тебе как рубище на святом мученике. Вот за что. – Покачав головой, старик развернулся и скрылся во мраке коридора.

Акакий не услышал, как ушёл сосед. Закусив губу, он зажал себе уши со всей яростной неумолимой силой, на какую только способны святые, мученики и герои революции, проникнутые несгибаемым стоицизмом и исключительной нравственностью.

Петрович сдержал своё слово – через неделю пальто было готово. Ровно через неделю снедаемый недоверием Акакий стоял под швейной мастерской, сжимая в кулаке пачку рублевых купюр с таким видом, словно боялся, что они как черви разлезутся сквозь пальцы или отрастят крылья и вспорхнут ему в лицо. Чтобы набрать нужную сумму ему пришлось не только опустошить все свои сбережения, но и продать свой допотопный, имени славного Товстоногова, телевизор – что с учетом ограниченности его бюджета стало для него настоящим испытанием. (Последние двадцать два года половину своей зарплаты он посылал на Урал своей матери-инвалиду. Предположительно, из-за какой-то загадочный аварии в этом регионе властям пришлось переселить всю деревню матери. После этого она навсегда осталась бледной и апатичной, волосы у неё выпали, а также она жаловалась, что кости у неё сделались пустотелыми, как у птиц.)

Портной уже поджидал его. – Акакий Акакиевич! – воскликнул он, потирая руки и приглашая его внутрь. – Входите, входите. – Пожав ему руку, Акакий смущенно встал в центре мастерской, а портной нырнул в подсобку за его пальто. Оставшись наедине, Акакий стал более внимательно осматриваться, словно бы он был покупателем самой мастерской, а не только пальто. Помещение, несомненно, было в плачевном состоянии. Трещины, испещрявшие штукатурку, напоминали карту линий тектонических разломов, замызганные лохмотья и обрывки ткани наматывались на лодыжки как после взрыва на ткацкой фабрике, в углу поблескивало блюдце c тараканьей отравой, усыпанное золотистыми чешуйками дохлых и подыхающих насекомых. Способен ли человек, работающий в таком сраче, создать что-нибудь пристойное, стоящее на пятьсот пятьдесят рублей?

Тут раздался шелест оберточной бумаги и сбоку к нему приблизился Петрович с неплотно завернутым свертком, держащим его на обеих вытянутых руках так, будто это был некий дар. У Акакия аж подвело живот. Портной смахнул со стола ворох незавершенных изделий и выложил на него свой сверток, обернутый в мягкую белую шёлковистую бумагу, такую как можно было увидеть в рождественские праздники, да и то лишь на витринах магазинов. Акакий протянул руку, чтобы прикоснуться к обёртке, и портной резким движением сорвал её.

Акакий обомлел – перед ним было пальто достойное какого-нибудь принца, ничем не хуже того, что носит сам Генсек, роскошное почти до неприличия.

– Неужто вы смогли ... – начал он, не в силах найти слова.

– Верблюжья шерсть, – сказал Петрович, подмигивая своим огромным глазом. – Воротничок-то – натуральная лиса. А подкладочка – только глянь.

Акакий глянул. Это была не просто подкладка, а пуховая подстежка.

– Как думаете, будете мёрзнуть в нём? – спросил Петрович, дыша ему в лицо густым водочным перегаром и подталкивая локтем, – а, Акакий Акакиевич?.

– Эка невидаль, пальто, просто бытовой товар, зачем же так нервничать? – урезонивал себя Акакий, накинув на себя пальто и проходя за портным в подсобку, чтобы посмотреться в заляпанное зеркало. Однако увидев там свое отражение, он окончательно потерял голову. Он смотрелся изумительно, великолепно, прямо как член политбюро или директор Всесоюзной гостиницы, ну словом, как большая шишка. Не в силах контролировать себя, он расплылся в сияющей улыбке.