Том Бойл - Шинель-2 или Роковое пальто

Жареное обшарил карманы, откуда извлёк семь копеек, карманную расчёску и аккуратно сложенный газетный лист. Он прочёл заголовок: – «РОСТ ПРОИЗВОДСТВА СЫРА». Ну что ж, я думаю, это неопровержимое доказательство того, что пальто принадлежит товарищу Башмачкину, не так ли, Замётов? Если, конечно, он не экстрасенс, – усмехнулся Жареное, а Замётов, чувства юмора у которого было как у овчарки, лишь буркнул что-то в знак согласия.

Акакий расплылся в улыбке. Он улыбался как космонавт на параде, как студент, награждённый золотой медалью имени Карла Маркса перед лицом всего преподавательского и студенческого коллектива. Он уже шагнул вперед, чтобы поблагодарить капитана и забрать своё пальто, однако Жареное, вдруг посуровевший, жестом руки остановил его, после чего склонился над пальто с перочинным ножиком. Словно завороженный Акакий наблюдал за тем, как капитан ловко вспарывал несколько швов, крепящих подкладку пальто к внутреннему краю воротника. Безупречно наманикюренным ногтем большого пальца Жареное подцепил и вытянул из-под подкладки на свет божий фирменный ярлык. Акакий не мог поверить своим глазам – черной нитью по белому ацетатному шелку было вышито: MADE IN HONG KONG (СДЕЛАНО В ГОНКОНГЕ).

Вся его эйфория улетучилась вместе с голосом капитана, – Вы бы присели, товарищ.

С этой минуты жизнь Акакия дала крутой поворот, после чего стремительно пошла вниз по спирали словно безвозвратно и фатально затянутая в сливную воронку. В конце концов Капитан Жареное отпустил его, но лишь после трёхчасовой «жарки», изнурительной нотации по поводу гражданского долга, и наложения штрафа в размере ста рублей за приобретение контрабандного товара. Его пальто, конечно же, было конфисковано в доход Советского государства. Акакий вышел из конференц-зала совершенно подавленным, чувствуя себя выжатой тряпкой, раздавленной мухой. Да, утрата пальто была для него весьма тяжким ударом. Но беда ведь не только в пальто. Главная беда в том, что всё, во что он верил, всё, ради чего работал, всё, чему его учили с того дня, когда он сделал свои первые робкие шажки или в шуме общей трескотни пролопотал свои первые слова, всё это тоже потеряно. Часами в отчаянии бродил он по улицам, а колючий, безжалостный ветер совал свои ледяные щупальца сквозь худое сукно его совдеповского пальто.

Простуда, которую он заработал на Красной площади только усугубилась. Враждебные, оппортунистические вирусы спелись и стали действовать сообща и простуда переросла в грипп, бронхит и пневмонию. Акакий слёг в постель, сгорая в жару, не в силах дышать, он чувствовал себя так, будто в глотку ему всунули носок и растянули его на печи, чтобы поджарить. Соседка Романова пыталась кормить его борщом, другая соседка Ирина Ерошкина распекала его за то, что запустил себя, а её муж вызвал врача, молодую девчонку, которая училась в Якутске и, как выяснилось, даже едва знала, куда поставить термометр и как померить температуру. В итоге она прописала ему покой и сильнодействуещее рвотное лекарство.

В один момент его горячки Акакию пригрезилоь, что трое или четверо ерошкинских сорванцов затеяли над его кроватью игру в дартс, в другой раз он будто наяву видел, что белобрысый блатной с его работы издевался над ним, требуя надеть треснутые боты из искусственной кожи и быть мужиком вернуться на работу. Когда же пришёл его последний час рядом с ним был Стаднюк. Старец, лысая голова которого сверкала ярко как летнее солнце, склонился над ним и голосом скрипучим и ворчливым наставлял: – Ах ты дурачина-простофиля желторотая, ведь я же говорил тебе! Слепондя ты, слепондя! – Старческие дёсны щёлкали как раскаты грома, словно в уши Акакию хором орал весь мир. – Ты, видно, до сих пор думаешь, что берлинскую стену построили, чтобы не пускать их к нам, а не наоборот? Да? – настойчиво вопрошал старец, как вдруг Акакий закричал, голос его срывался от страха и изумления – должно быть, это он вновь мысленно прокручивал инцидент на Красной площади: за ним гнались гопники, ступни его гулко стучали по мостовой, пальцы вцепились в кремлевскую стену, – Скорее! – завопил он, – скорее! Дайте же кто-нибудь мне лестницу! ... – и тут он затих.

Той зимой, однако, в Москве не было замечено ни единого сдирающего с прохожих пальто привидения – ни единой жаждущей отмщения мёртвой души, вставшей из неуютной могилы, чтобы свести счеты с ещё живущими. Никакого уменьшения потока иностранных пальто, идущего через финскую границу или через сеть доков одесского порта, а также едущего в битком набитых чемоданах жён дипломатов или багаже партийных функционеров, возвращающихся из загранпоездок, также не наблюдалось. Нет, жизнь шла своим чередом. По улицам сновали Жигули, деловоды занимались документами, писатели писали книги, старику Стаднюку пришлось откопать старинного дружка, чтобы помог ему захапать жилплощадь Акакия, а Ирина Ерошкина снова «залетела». Родион Мышкин какое-то время вспоминал об Акакии, покачивая головой за бутербродом с языком или медля на секунду во время обеденной шахматной партии с Григорием Страврогиным, тем самым борзым блондином, которого теперь пересадили за стол Акакия. Что до капитана Жареное, то ему лишь раз приснился кошмарный сон, в котором он видел, как тот самый деловодишка нагишом ворвался в конференц-зал и вновь завладел своим пальто. Вот, собственно, и всё. Родион довольно быстро забыл своего бывшего коллегу - гамбиты Григория увлекали его гораздо больше. Капитан же Жареное наутро после своего дурного сна открыл свой шкаф и нашёл злосчастное пальто в целости и сохранности там, где его и повесил, - между своими двумя сорочками и парадным мундиром. Больше он ни разу в жизни не вспомнил ни о каком Акакие Акакиевиче, а когда он, весь горделивый и торжественный, появлялся в новом пальто на улице, прохожие неизменно принимали его за самого Генсека.