Том Бойл - Шинель-2 или Роковое пальто

На улице по – прежнему валил снег. Пока Акакий сдирал волокна мяса с куриных костей и с поднятым бокалом распевал «Прощайте, скалистые горы!», снег бесшумно и незаметно, но неуклонно, падал и на данный момент уже укрыл своим гладким ровным белым покрывалом улицы, лестницы и крыши, словно перхоть цепляясь к капотам автомобилей и рамам бесхозных велосипедов. Насвистывая, Акакий шагал по снежному покрову по щиколотку высотой, впервые забыв о своих треснутых ботах из искусственной кожи и разлезшихся перчаток. Лисий воротник его пальто грел так, будто это была горячая ладонь, положенная на шею. Он свернул на Красную площадь с мыслью о том, как же ему повезло.

Площадь выглядела столь же призрачно и безжизненно, как поверхность луны, нехоженая и белая. За спиной у него красовался предмет сокровенного турецкого вожделения – Покровский собор, а впереди маячила темная глыба мавзолея Ленина под тусклыми, размытыми снежным туманом огнями города.

Стоило ему миновать мавзолей, как всплыли перед ним откуда ни возьмись двое типов. Один, долговязый, скулы острые как сабли, с мерзкими азиатскими усами, исчезающими в складках шарфа, второй, плюгавый, в капюшоне.

– Эй, товарищ, – гаркнул ему долговязый, подскочив к нему из темноты, – а пальтишко-то на тебе моё!

– Нет-нет, – возразил ему Акакий, – вы, должно быть, обознались, – но тот уже схватил его за ворот и поднёс к его лицу кулачище размером с футбольный мяч. Пару раз качнувшись у его носа, кулак исчез во тьме, после чего раза три-четыре заехал ему под дых. Как подкошенный Акакий грянулся оземь и пока здоровяк перекатывал его, а второй гопник стягивал за рукава с него пальто, он ревел словно кинутое на произвол дитя. Секунд за десять всё было кончено.

Лежа на снегу в позе эмбриона в своих стандартно-коричневом шерстяном костюме и ботах из искусственной кожи, Акакий изо всех сил пытался отдышаться. Грабители исчезли. Неподалеку кремлевская стена прочертила белую полосу на фоне ночного неба. С легким шуршанием падал снег.

Акакий даже понятия не имел, как добрался домой. Очень долго он просто лежал на снегу, потрясенный чудовищностью совершенного против него преступления, последние оставшиеся крупицы его доверия и преданности идеалам советского строя таяли на глазах. Он помнил, как снежинки щекочут ему губы, как тают на веках его глаз, и при этом, как ни странно, испытывал ощущение тепла и уюта, помнил также, что испытывал какое-то неодолимо – заманчивое желание забыться, уснуть, отключиться. Он лежал на снегу в полубессознательном состоянии, а в ушах его снова и снова, как в заевшей пластинке, начала эхом звучать цитата Генсека Партии: «Наша цель сделать жизнь советского народа ещё лучше, ещё прекраснее, ещё счастливее.» – Ну да, конечно, – подумал он ещё, лежа на снегу. И тут появились мужчина с женщиной, ... или это было двое мужчин с женщиной? ... они чуть было не споткнулись о него в темноте. – О господи, – воскликнула женщина, – это же какой-то убитый бедолага!

Они помогли ему подняться на ноги, отряхнули снег с его одежды. Будучи вне себя от холода, он, тем не менее, жаждал справедливости – кто сказал, что мир справедлив или что все играют по одним и тем же правилам? – он просто пылал целеустремленностью. – Караул! Милиция! – заверещал он, когда рука в перчатке поднесла к его губам флягу с водкой. – Меня ограбили.

Эти люди, лица и голоса которых явились к нему как во сне из пелены снежной вьюги, отнеслись к нему очень сочувственно, но при этом они держались также весьма настороженно, даже сухо. (Похоже, они не совсем понимали, как им воспринимать его историю – был ли он пострадавшим гражданином, как он утверждал, или же просто дешевым попрошайкой, клянчащим себе на похмелку после бурной попойки?) В итоге они проводили Акакия к ближайшему отделению милиции, на ступенях которого его и оставили.

Когда, через тяжелые двойные двери Акакий ввалился в мрачный вестибюль РОВД Большая Ордынка, карманы и рукава набиты снегом, заиндевевшие брови, нижняя губа дрожит от возмущения, на часах было три часа ночи. Четверо дежурных милиционеров стояли в углу под советским знаменем, попивая чай и приглушенно балагуря, ещё двое сидели на первой из бесконечной вереницы скамей и играли в нарды. В дальнем конце зала на возвышении за столом размером с грузовик восседал щекастый офицер с тяжёлыми веками глаз.

Акакий кинулся через зал с такой скоростью, что встречный поток воздуха стал сдувать с его костюма куски спрессованного снега. – Меня избили и ограбили! – заверещал он каким-то не своим, сдавленным голосом, словно кто-то держал его за горло, – В общественном месте. На Красной площади. Они забрали ... забрали ... – здесь его обуял такой мощный порыв жалости к себе, что он едва сдерживал слезы, – забрали моё пальто!

Сидящий за столом лейтенант глянул на него свысока, весь такой большой, таинственный, с головой огромной и косматой как у циркового медведя. За спиной у него на стене огромная фреска, изображающая Ленина за штурвалом корабля государственной власти. После затяжного мертвого влажного молчания лейтенант приложил пухлую ладонь к глазам, затем поворошил какие-то бумаги, и наконец стал дожидаться, пока к нему не подсядет секретарь. Последний также был в милицейской форме. На вид ему было лет восемнадцать-девятнадцать, лицо изрыто прыщами. – Вам, товарищ, надо заполнить этот бланк, изложив существенные подробности, – сказал секретарь, вручая Акакию с десяток типографских листов и контрафактную шариковую ручку, – а завтра утром ровно в десять вам надо будет опять вернуться к нам.

Акакий смог заполнить бланк (место работы, дата рождения, фамилия матери, размер обуви, номер ордера на жилье, статья последней судимости и т. д. и т. п.) лишь в начале пятого утра. Отдав его секретарю, он рассеянно схватил свои перчатки и шапку и побрёл в самую гущу бури, точно так же, как ведет себя ошарашенный и потрясенный единственный уцелевший в кораблекрушении.

Проснувшись утром, Акакий встрепенулся от ужаса, что проспал. Будильник украинского производства подвёл, не зазвонив вовремя, и на часах было уже четверть десятого. Он не успевал на работу, не успевал на приём в милицию. А тут ещё у него разболелось горло, влажный кашель разрывал ему лёгкие, но страшнее всего было то, что он лишился своего пальто – его трехмесячное жалование пропало, украдено, вылетело в трубу. Всё это вместе свалилось на него, как только он поднял голову от подушки, и он опять упал на неё обессилевший и поникший под грузом как свалившейся на него беды, так и фактом своего разочарования в догматах коммунизма. – Владимир Ильич Ленин! – вскричал он, помянув имя великого идола всуе и именно в то самое время, как мимо его кровати пробегали шестеро хихикащих отпрысков Ерошкиных по дороге в школу, – как мне теперь быть?