Геннадий Руденко - Чабанка

— У вас здесь четыре заявления, а пришли трое. Как это объяснить?

— Так четвертый дедушка, ему 84 года.

— Явиться в ОВИР обязаны все.

— Но он больной старый человек.

— А в Израиль уезжать он не старый? Всё. Следующие!

Выстояли мы ещё раз очередь, в нужный день заносим дедушку в комнату к капитану. Сидит она листает наши документы.

— А где разрешение родителей дедушки на выезд?

— …?!! Каких родителей?! Дедушке 84 года!

— Вы меня не поняли. Вот я читаю список необходимых документов, утвержденный Верховным Советом Союза Советских Социалистических Республик: «…нотариально заверенное разрешение родителей на выезд, в случае отсутствия одного из них или обоих — справку о смерти или документ подтверждающий сиротство».

— Но ему 84 года!

— Вам ещё раз зачитать постановление?

— Нет, не надо. Но вы посчитайте, неужели не понятно, что его родителей уже нет в живых.

— Принесите справку о смерти.

— Его родители были расстреляны в Бабьем Яру, слыхали о таком!

— Вы на меня не кричите. Вы мне документ принесите.

— У кого прикажете взять такую справку? В гестапо?

Молчит, сука, на нас смотрит. Камень! Принесли мы ей в следующий раз справку, что списков расстрелянных в Киевском архиве не сохранилось. Прошла наша справка, повезло. Но я тогда понял, почему уезжающие евреи, покидая, уже сданную ЖЭКу, квартиру, даже унитаз со злости разбивают».

Не получили Фельдманы разрешения отца Татьяны. Дождались они таки заморозков — остановился поток эмиграции. Ни денег, ни работы, ни каких бы то ни было жизненных перспектив. Не выпускают их теперь уже и самих. Так называемые «отказники». На этом невесёлом фоне поссорились молодые сильно и разошлись. Так Игорь и проработал, кстати, грузчиком в овощном магазине до самого отъезда уже в конце восьмидесятых. А у Татьяны самый красивый памятник на Лесном кладбище в Киеве. Она вышла замуж второй раз лет через пять после развода с Игорем. Забеременела, беременность протекала тяжело, её положили на сохранение. Сохраняли её, сохраняли, пока она не умерла, оказалось, что ребёнок был уже мёртв до того. Сидит она розово-мраморная на скамейке с младенцем в руках. Недалеко от её могилы могила моего отца, так что я часто бываю там. Сколько я видел следы вандализма на кладбище за эти годы, но никогда ни у кого не поднялась рука на этот святой памятник — памятник матери с ребёнком.

Но это было позже. А сейчас идем мы молодые по нашему соцгородскому двору и встречаем Татьяну с подругами. Мы все друг друга знаем, пройти молча мимо не можем, так как имели претензию, я бы сказал — наглость, называть себя людьми интеллигентными. Останавливаемся, неловкая пауза, выдавливаем какие-то слова приветствия, радушия. Но искренности мало, ведь развелись наши друзья плохо и совсем недавно, в нашем поведении больше воспитанности, джентльментства, чем искренности. Как вдруг из крайнего, мы его называли офицерским, дома выскакивает наш приятель Фама с мусорным ведром и в шлёпанцах. Не так, чтобы приятель, просто жили в одном дворе, возраст был у нас почти одинаковый. В детстве играли вместе, но дальше Фама пошел по стопам отца — поступил в военное училище и пути наши разошлись. Вот выскакивает этот недоделанный офицер и сразу к нам, обрадовавшись свободным ушам:

— О! Привет! Хотите анекдот новый расскажу.

— Ну, раскажи.

Мы все с облегчением вздохнули. Фама спасал нашу неловкую ситуацию своей непосредственностью и анекдотом. И вот он выдаёт совершенно невозможный по своей тупости и пошлости казарменный анекдот. Все мы и девушки в том числе, опомнившись:

— Фу, Серёжа! Как ты можешь.

Фама округлил глаза и искренне удивился:

— А хули тут сраку морщить?

Эта самая уникальная по пошлости фраза, какую только мне приходилось слышать в жизни, была сказана с таким невинным и обиженным видом, что мы всё-таки рассмеялись. Ну, что взять с недополуофицера?

— …Седой!!!

— Всё, всё, лады.

Но девушкам было уже всё равно. Выпили они очень и очень немало. Пора было сваливать. Трезвые собрали нам в дорогу харчей, все недоеденные тортики и сладкую воду, отдельно завернули пакунок старшине. В роту мы приехали не поздно, к поверке, но пьяными в усмерть. Я думал, что старшина нас убьет, а он наоборот нашему состоянию очень даже обрадовался — значит всё прошло хорошо и принимали нас радушно. Мы завалились спать, а салабоны побежали свежий чай заваривать, казарма гуляла международный женкский день.

Странно, но в «Черноморочке» я после этого не бывал. Неужели за Седого было стыдно?

Жену с дочкой поздравить было сложнее, чем незнакомых девиц. Мои были далеко. Я нашел в Одессе красивую серию импортных супермодернистких открыток и, подписав многословно и проникновенно целых восемь, загодя поочередно, с дискретностью в один день, отправил их домой. Получилось неожиданно и оригинально.

Но армия от нормальной жизни периодически таки отвлекала.

Из нашей роты сбежал салабон, чухонец по кличке Узкий. Я его хорошо помню, неразговорчивый блондин с вечно грустными серыми глазами и длинными вялыми руками. Примерно чуть выше среднего роста, он не выглядел сильно худым, но он был очень узким. Узким в нём было всё, начиная с похожей на огурец головы. Сбежал он крепко. Неделю искали собственными силами, как обычно, а потом командование было вынужденно объявиться — скрывать побег стало опасным, мало ли где он мог проявиться и чего натворить. И вовремя, потому что день на десятый получили мы сигнал с Унген, что, дескать, при попытке пересечь государственную границу СССР был задержан военнослужащий нашей части. Меня сразу вызвал к себе Корнюш, глаза его восторженно слезились:

— Геша, ты представляешь, что это значит?!

— Не представляю, товарищ прапорщик.

— Унгены! Это же закрытый пограничный город!

— Ну и что?

— Ха! Не понимаешь?

— Нет.

— Где издаются лучшие в Союзе книги?

— В Молдавии, конечно.

— Правильно, поэтому книголюбы с кишиневских полок сметают всё подчистую. А в закрытый город им-то не проехать.

— Ну, и…?

— Я устрою, тебя пошлют привезти беглеца. Тебе только останется найти книжный магазин. Деньги я дам, бери и на меня и на себя. Потом рассчитаемся. Я твоему вкусу доверяю.

Идея мне понравилась, я уже видел себя роющимся в книжном клондайке на самом краю страны.

— Вот только, стрёмно его везти, товарищ прапорщик. Как-бы не сбежал.

— Это ты прав, парень серьёзно лыжи навострил. Дал бы я тебе свои наручники, но их у меня одолжил старшина первой роты, а он, распиздяй, потерял их или говорит только, что потерял, когда за своим бегунком ездил в Казахстан, — Корнюш задумался, — слушай, есть у меня идея. Зови сюда Дубового.