Донателла Пьетрантонио - Арминута

Холод проникал в мое тело постепенно, но именно этого я и добивалась: ему просто нужно было время. Дрожа, вздрагивая, стуча зубами, я твердо вознамерилась хотя бы полчаса продержаться на морозе совсем голой. Будильник, привезенный с собой из деревни, я сперва держала в руке, наблюдая за почти незаметным движением светящейся минутной стрелки, потом положила на пол и снова села в шезлонг. Соски болезненно сжались, пальцы ног, самая удаленная от сердца часть организма, уже омертвели. Уставившись на яркие цифры и так медленно ползущую зеленоватую стрелку, я не сдавалась, повторяя про себя все то, что должна сказать завтра. Это была ночь с четверга на пятницу, последнюю пятницу января, и наутро мне нужно было заболеть.

К восьми часам, когда за матовым стеклом двери появился неясный силуэт не подозревавшей о моих ночных гуляниях синьоры Биче, я уже горела в лихорадке. Услышав кашель, она нашла в дочкиной тумбочке градусник: температура подскочила за тридцать восемь.

– Оставайся-ка дома. Я принесу тебе завтрак, – и она направилась в сторону кухни, но не сделав и пары шагов, вдруг задумчиво обернулась.

Я лежала в постели с книгой в руках, хотя не могла даже закончить страницу: прочитанные строчки тут же вылетали из головы, и мне приходилось заново перечитывать весь абзац. Услышав долгожданный звонок в дверь, я вздрогнула, но это был всего лишь почтальон: заказное, распишитесь здесь. Попыталась поболтать с Сандрой, когда та проснулась, – еще несколько песчинок в бездонную пропасть времени. В одиннадцать, наконец, появилась Адальджиза. Пока она поднималась по лестнице, синьора Биче на секунду заглянула в комнату, вопросительно взглянув на меня.

– Мне нужно с ней поговорить, – прошептала я.

– Ладно, как покончим со счетами, я тебя позову, – кивнула она, закрывая дверь.

Послышались шаги, тихий скрип, потом за женщиной, которая меня воспитала, щелкнул замок. Два голоса, сдержанные приветствия: Адальджиза ведь не знает, что я напряженно слушаю. Они прошли на кухню: наверное, станут пить кофе. Через несколько минут громыхнул отодвинутый стул, и я, испугавшись, что она снова сбежит, решила не ждать, пока меня позовут.

Взгляд, брошенный на меня, до сих пор остается одним из самых ярких моих воспоминаний о ней – и, наверное, самым болезненным: ее глаза наполнились беспросветным ужасом, как у загнанного в ловушку животного, мечущегося в поисках выхода, или преступника, которого преследует призрак давно сошедшей в могилу жертвы. Хотя это была всего лишь я, вчерашний ребенок, а дети не внушают ужаса.

Она отшатнулась, но осталась сидеть, восстановив равновесие легким движением плеч. Огромная родинка на подбородке казалась темнее, чем раньше, – наверное, из-за бледности лица. Адальджиза сбрила росшие на ней волоски, и та стала почти плоской. На ореховой столешнице, возле сахарницы, лежали деньги, ее ежемесячная плата за мой пансион.

– Почему ты не в школе? – выдавила она, с усилием растягивая накрашенные ярче обычного губы.

Я не ответила: от жара едва стояла на ногах, да и то держась за стену.

– У нее температура, – вмешалась синьора Биче, – но она очень хочет что-то обсудить. Ступайте в столовую, там вас никто не потревожит

Адальджиза шла впереди, неуверенно покачиваясь на каблуках своих замшевых туфель. В белесом сумраке я заметила, что она слегка раздалась, округлилась и выглядела теперь более женственно, а налившаяся грудь грозила порвать зеленое шерстяное платье. Мы вошли в обычно пустовавшую комнату и, как велела хозяйка, сели за большой прямоугольный стол. Потом синьора Биче вышла, а мы остались сидеть в тишине, лицом к лицу.

Я неторопливо разглядывала ее, стараясь сразу не сорваться на обвинения. Во мне клокотала ярость, но вдруг, впервые за долгое время, пришло и странное спокойствие. В конце концов, я ждала целых полтора года, теперь ее очередь.

Она наконец оторвала руки от подола и выложила их на стол. На пальцах не было ни единого кольца, даже на безымянном. Ребенок, вспомнила я. Интересно, кто сейчас за ним присматривает? Скоро полдень, а она даже не собирается домой. Вырвавшийся вздох приподнял подвеску на груди, заставив ее заиграть бликами.

– Я всегда тебя любила и до сих пор люблю, – начала она.

– А мне плевать на твою любовь. Хватит, насмотрелась. Скажи лучше, зачем ты меня отослала.

– Для меня это тоже было нелегко. Даже и не знаю, что ты там себе напридумывала... – ее палец двигался вдоль резного края столешницы.

– Что я напридумывала? Это ведь ты рассказала мне лживую сказочку о любящей семейке, мечтающей вернуть меня обратно. А в деревне все знали да помалкивали. Я оставила тебя в постели, измученную тошнотой, считая, что ты тяжело больна. Беспокоилась о тебе, переживала! Звонила – никто не отвечал, дважды приходила домой – упиралась в запертую дверь. Я убедила себя, что ты при смерти и лежишь в какой-то далекой больнице, прождала несколько месяцев, надеясь, что ты выздоровеешь и заберешь меня...

Она промокнула слезы носовым платком, который взяла из мешочка, висевшего на спинке соседнего стула, и повторила, покачав головой:

– Для меня это тоже было нелегко.

– Ты могла просто сказать мне правду! – выкрикнула я, перегнувшись через стол.

– Ты была еще слишком мала для правды. Я хотела подождать, пока ты немного подрастешь.

Они что, сговорились? Кашель, который до сих пор все не осмеливался меня прервать, наконец проявил себя, позволив нам короткую передышку.

– Разве не ты талдычила мне изо дня в день, что брак – это неразрывный священный союз?

– У малыша должен быть отец, и отец должен быть рядом. – (О, начались оправдания!) – Понимаю твой гнев, но решение было не только моим.

– Могла бы разрешить мне уехать с вами, просто побыть рядом, – пытаясь говорить спокойнее, чтобы не разрыдаться, я вдруг поняла, что чувствую каждый градус внутреннего жара – и смертельную усталость, от которой не было лекарства.

– Я старалась устроить все самым лучшим образом и не хотела тебя отсылать. Просто так вышло.

– А муж твой что же, ничего не сказал? Или он тоже не пожелал взять меня к себе?

– Для него это было очень трудное время. Он был тогда сам не свой.

Она скрестила руки на коленях и опустила голову. Я откинулась на спинку стула, стараясь сосредоточиться на хрустальных капельках-подвесках люстры: мне померещилось, что они дрожат, как при землетрясении, но это был всего лишь озноб.

– Ты ведь ни разу не пыталась со мной встретиться, даже наоборот, нарочно меня избегала.

– Говорю же, я все ждала подходящего момента и старалась тебе помочь хотя бы издалека.

Мне казалось, что я кричу, – не помню, так ли это было или слова падали у меня изо рта вяло и безразлично, словно мне было плевать. В конце концов, а что я могла сделать? Даже пуговица от пижамы, которую я мучительно крутила пару минут, просвистела мимо, не задев ее.