Донателла Пьетрантонио - Арминута

Потом я легла и больше не двигалась. Тело продолжало пульсировать, дышать само по себе. Адриана поняла, что наверх забираться не стоит, и съежилась внизу, всего в нескольких сантиметрах от эпицентра моей ненависти.

Так вот что за странный звук я слышала на заднем плане, когда Адальджиза звонила мне в бар Эрнесто: плач ребенка. Ее ребенка. И мужской голос, чуть ниже знакомого мне, который звал ее по имени, – наверное, сказать, что малыш проснулся. Я тогда еще спросила: «Это папа?» – а она в ответ: «Нет, телевизор». Телевизор, значит? Ну-ну.

Целыми днями в постели, тошнота первых месяцев беременности – и никакой тяжелой болезни. Внезапные слезы в наши последние недели вместе (а я-то все думала, это из-за меня!), приглушенные голоса по вечерам за закрытой дверью спальни. Телефонные звонки и напряженное молчание, если трубку брала я. Постоянные уходы из дома – как правило, в аптеку или к врачу. Я схожу за лекарством, мама, просто дай мне рецепт. Нет-нет, мне уже легче, а свежий воздух только пойдет на пользу. Но как-то, случайно проходя мимо амбулатории, я увидела, что та закрыта, а она в тот день вернулась гораздо позже обычного и отговорилась посещением врача.

Сидя у окна в едва ползущем автобусе, я снова и снова перебирала в уме приметы, которых раньше не замечала, и каждый раз припоминала что-то новое. Скажем, ее пачка прокладок в ванной: точнее, полпачки, всегда одни и те же полпачки. Или ставшая почти ежедневной занятость в приходе – я ведь уже большая, могу посидеть дома одна. Конечно, у Адальджизы была важная работа: она учила детей катехизису и, слушая, как они читают «Символ веры», всегда отбивала такт пальцами по молитвеннику – я не раз видела это, пока она еще брала меня с собой.

Под предлогом домашних заданий, которые нужно сделать в тетрадке, забытой у синьоры Биче, я решила вернуться в город пораньше, задолго до конца зимних каникул. К тому же мне срочно понадобилось задать ей один вопрос, да и, в любом случае, вынести хотя бы день в доме, где, как сказала Адриана, «все об этом знают», я бы не смогла. Той ночью мне хотелось умереть от стыда: приемная мать вернула меня, потому что у нее родился собственный, родной ребенок, и все об этом знали. Все, кроме меня.

В первые, самые мрачные часы после неожиданных известий я пыталась перестать дышать. Это ведь так просто: задерживаешь дыхание, будто ты под водой, и молча ждешь, пока весь кислород не растворится в крови, заставляя провалиться в сон, все более и более глубокий, постепенно переходящий в смерть. Но дойдя до последнего предела, я не выдержала и шумно вдохнула, как ныряльщица, хватающая ртом воздух, чтобы выжить. Мир, каким я его знала, рушился, распадался на части, и небо падало прямо на меня, словно картонная декорация.

Когда в окне забрезжил рождественский рассвет, за стеной проснулся отец. Вскоре раздался ритмичный скрип старой разболтанной сетки: я не слышала его со дня смерти Винченцо.

Потом в кухню вышла мать. Я стояла у окна. В сумраке она не сразу меня заметила и испуганно отпрянула.

– Почему ты мне не сказала, что она ждет ребенка?

Мать развела руками и медленно покачала головой, словно ждала этого вопроса давным-давно, но до сих пор не знала ответа:

– Я хотела, чтобы ты услышала это от нее, но время шло, а вы так и не увиделись.

– И кто отец?

– Не знаю. С мужем у нее все никак не получалось ребенка-то завести, а от того, другого, она в два счета забеременела.

– Наверное, это кто-то из ее прихода, она там целыми днями торчала, – подумала я вслух и тоже села, опершись локтем на стол.

– Ну, точно не священник, – попыталась отшутиться мать, сразу вскочив на ноги. – Я сделаю кофе, хочешь? Ты же теперь большая.

Она завозилась с кофеваркой, зазвенела ложка. Я старалась не смотреть в ту сторону. Через пару минут послышалось бульканье, потянуло знакомым ароматом. Я дернулась, схватила ее за руку, и пластиковая чашечка, которую она несла мне, крохотная, на один глоток, опрокинулась.

– Почему ты сама мне не рассказала?

Не став выговаривать мне за кофе, она оставила горячую лужу растекаться по столу до самого края: вот упала одна капля, за ней другая – судя по запаху, уже с сахаром. Я продолжала сжимать ее запястье, кожа под ногтями побелела.

– Не хотела причинять тебе боль, все ждала, пока ты подрастешь.

Резко разжав пальцы, я оттолкнула ее руку.

– Где они?

– Кто?

– Адальджиза и ребенок.

– Да не знаю я, где она прячет этого ублюдка! Даже поздравить толком не смогла! – она наконец схватила тряпку и принялась вытирать со стола. Кофе продолжал капать на пол. – Только не устраивай тут сцен, как эта, что есть отказывается. Может, тебе тоже яйцо сбить? Я их много на Рождество запасла.

Но когда она обернулась, меня рядом уже не было.

Следующие несколько дней мы с Адрианой не разговаривали, хотя я постоянно чувствовала ее виноватый взгляд. Он почти не ходила к вдове и всегда была рядом, старательно соблюдая дистанцию. Как-то, читая в постели, я уронила книгу, но не успела даже потянуться, как сестра уже по-кошачьи спустилась по лестнице и подняла ее.

– Как тебе, ничего? – спросила она, раскрывая томик на середине.

– Да вроде, я только начала.

Она опустилась на колени, продолжая перелистывать страницы:

– Черт, картинок нет. А можешь дать почитать, когда закончишь? Я же теперь в средней школе, пора переходить к романам.

– Ладно, – кивнула я, и она радостно полезла обратно.

Голодовку Адриана прекратила, и я осталась единственной, кому кусок не лез в горло: все, что я пыталась проглотить, казалось мне горьким, как микстура, но приходилось съедать хоть немного, чтобы не привлекать внимания.

Книгу я оставила на Адрианиной подушке. Ее не было дома, а я опаздывала и ушла, не попрощавшись, но уже на улице услышала знакомые шаги и вскоре она, слегка запыхавшись, меня догнала.

– Мария привязалась, что твой репей, каждую минуту дергает: то одно, то другое. Сейчас вот просила помочь мебель передвинуть, так я сбежала.

Взявшись за вторую лямку, сестра помогла мне тащить сумку, так что, подходя к остановке, мы практически держались за руки.

– Наверное, иногда меня заносит, – призналась она, с трудом переводя дыхание после лестницы.

– Не твоя вина, что ты сказала правду, просто правда у нас такая, неправильная, – ответила я и, обернувшись уже с подножки автобуса, добавила: – Я спрошу синьору, не найдется ли у нее местечка для тебя. Ты права, она очень добрая.

Впрочем, когда дверь распахнулась, губы мне жег совсем другой вопрос: если честно, я уже и думать забыла про Адриану, пусть и ненадолго. Но синьор Джорджо оказался дома один: его жена и дочь были в больнице. Оказывается, Сандра умудрилась сломать ногу, хотя даже не упала, – я чуть не прыснула, представив, как кость трещит под тяжестью этой туши. Утром ее выпишут, а пока мать останется с ней, так что мне придется подождать. Тогда я позвонила Патриции, и та пригласила меня поужинать с ними: мы время от времени виделись с тех пор, как я вернулась в город.