Донателла Пьетрантонио - Арминута

Почти у самого дома Винченцо отдал нам ключ: забыл что-то в таборе и попросил нас оставить дверь приоткрытой. Время шло, но он все не приходил. А мне не спалось – не могла отойти от упоения полетом. За стеной, в спальне родителей, ритмично скрипела кровать, потом все стихло. От волнения у меня свело ногу, я дернулась и попала Адриане в лицо. Чуть позже, почувствовав привычную лужу, перебралась на все еще не занятую кровать Винченцо, немного поворочалась, ловя запахи его тела: подмышек, рта, гениталий – и вдруг очень живо представила, как он болтает с этим своим приятелем у цыганской кибитки в клубах сигаретного дыма. Убаюканная этими мыслями, к рассвету я уснула.

Вернулся брат только к обеду, в заляпанных цементом рабочих штанах. Никто, казалось, не заметил его ночного отсутствия. Но стоило ему подойти к столу, как родители переглянулись, и отец молча ударил Винченцо кулаком прямо в лицо. Тот потерял равновесие, упал, заехав рукой в тарелку со спагетти под соусом из помидоров, честно заработанных им в деревне парой дней раньше, и съежился на полу, обхватив голову руками. Подождав, пока ноги обидчика удалятся, он открыл глаза, откатился чуть в сторону и остался лежать, распластавшись на прохладной плитке.

– А вы садитесь уже, – велела мать, взяв малыша на руки: тот даже не заплакал, как будто давно привык к подобному. Мальчишки повиновались мгновенно, Адриана немного замешкалась, накрывая на стол. Выходит, кроме меня, никогда раньше близко не встречавшейся с насилием, никто и не испугался.

Я присела на корточки рядом с Винченцо. Его грудь ходила ходуном от сбитого дыхания, из ноздрей к приоткрытому рту протянулись два ручейка крови, на скуле набухал синяк, рука была перепачкана соусом. Я предложила ему носовой платок, лежавший у меня в кармане, но он отвернулся, не ответив, так что я просто села на пол рядом с ним – крохотная песчинка в сравнении с бесконечностью его молчания. Он знал, что я там, но не прогонял.

– В следующий раз я его урою, – пообещал брат сквозь зубы, услышав, как отец встает из-за стола. К этому времени все закончили есть, Адриана начала убирать со стола, а малыш разнылся – ему пришла пора спать.

– Можешь не есть, если не хочешь, дело твое, но посуду все равно помоешь, сегодня твоя очередь, – бросила проходившая мимо мать, указывая на полную раковину. На сына она даже не взглянула – как, впрочем, и он на нее.

Наконец Винченцо поднялся на ноги, умылся в ванной, заткнув ноздри свернутыми клочками туалетной бумаги, и побежал на работу: обеденный перерыв давно кончился.

Споласкивая намыленную мной посуду, Адриана рассказала, как брат сбежал из дома в первый раз – еще в четырнадцать. После окончания праздника он последовал за табором в соседнюю деревню: помогал им свернуть луна-парк, а перед отъездом спрятался в фургоне. Выбрался наружу на ближайшей заправке, боялся, что отправят домой, но цыгане приютили его на несколько дней, пока зарабатывали, колеся по провинции, а потом посадили в автобус, идущий домой, оставив на память кое-что ценное.

– Отец избил его до полусмерти, – говорила Адриана, – но серебряное колечко с гравировкой осталось у брата. Это парень, которого мы вчера видели, подарил.

– Мне казалось, Винченцо не носит никаких колец.

– Да он его прячет. Иногда надевает, покрутит между пальцами и снова спрячет.

– А куда, не знаешь?

– Нет, он все время перепрятывает. Видать, волшебное: потрогает иногда колечко – и ходит потом, улыбается.

– Значит, он сегодня снова ночевал у цыган?

– Думаю, да. Раз вернулся с такой счастливой физиономией, точно у них. Хотя и знал, что получит на орехи.

Мать позвала ее снять белье с балкона. Меня она просила гораздо реже – может, не хотела ругаться или просто забыла, что я в кухне. Конечно, она не верила, что я ни на что не годна (и не ошибалась), но зачастую я даже не понимала ее указаний, особенно когда она тараторила на местном диалекте.

– А ты помнишь, как Винченцо впервые сбежал? – спросила я, когда Адриана вернулась со стопкой кухонных полотенец. – Она тогда горевала, может, позвала карабинеров?

Сестра нахмурилась, почти сведя брови в одну линию.

– Нет, никаких карабинеров не было. Папа сам искал его на машине. А она не плакала, только молчала все время, – и мотнула головой в сторону, откуда раздавались детские крики.

Чтобы хоть ненадолго уснуть, я вспоминала море, море всего в нескольких десятках метров от дома, который считала своим и в котором жила с самого раннего детства до недавнего времени. Наш сад от пляжа отделяла только неширокая улица: в дни либеччо [2]матери приходилось закрывать окна и полностью опускать ставни, чтобы песок не несло в комнаты. Но шум волн все равно слышался, только более приглушенно, и по ночам он навевал сон. Этот шум я и вспоминала, лежа в постели с Адрианой.

Я, будто сказку, рассказывала ей, как гуляла с родителями по набережной до самой знаменитой джелатерии [3]в городе. Она, в сарафане на бретельках и ярко-красными ногтями на ногах, неспешно шла с ним под руку, пока я убегала вперед занимать очередь: фруктово-ягодное, политое сливками, – для меня, крем-брюле – для них. Адриана даже не представляла, что такие вкусы вообще существуют, мне пришлось несколько раз повторить ей названия.

– И где же может находиться такой город? – спросила она недоверчиво, словно речь шла о каком-то придуманном месте.

– Примерно в полусотне километров отсюда, может, чуть больше или чуть меньше.

– Отвези меня туда, чтобы я тоже увидела море! И магазин мороженого!

Потом мне вспомнилось, как мы ужинали в саду: я сама накрывала на стол, заслышав, как последние купальщики покидают пляж, проходя по тротуару в нескольких метрах от меня, за воротами, и постукивают деревянными сабо, стараясь отряхнуть с ног песчинки.

– А что вы ели? – поинтересовалась Адриана.

– В основном рыбу.

– Тунца, стало быть, из банки?

– Нет, что ты, самую разную рыбу. Мы ее покупали свежей прямо на рыбацком рынке.

Я описала ей каракатицу, показав пальцами, как подрагивают ее щупальца, потом – как изгибаются в агонии лобстеры на прилавках: все детство я смотрела на них как зачарованная, и они тоже пялились на меня темными пятнами на хвосте, будто полными упрека глазами, а на обратном пути вдоль железной дороги шелестели в сумке последними конвульсиями.

Насколько это вообще возможно, я постаралась передать вкус жареной рыбешки, которую она готовила, и фаршированных кальмаров, и ухи. Интересно, как она там, моя мать? Может ли снова поесть в свое удовольствие? Чуть чаще встает с постели? Или, наоборот, ее забрали в больницу? Она не хотела рассказывать мне о своем недуге – разумеется, чтобы меня не пугать, но я видела, как тяжело давались ей последние месяцы: даже до пляжа ни разу не дошла, хотя всегда начинала загорать с первых теплых майских деньков. С ее позволения я располагалась под нашим пляжным зонтиком одна, что делало меня, по ее словам, совсем взрослой. Накануне отъезда мне тоже удалось туда попасть и даже повеселиться с друзьями: я никак не могла поверить, что родители и правда найдут в себе силы меня вернуть.