Донателла Пьетрантонио - Арминута

– Да кто же все это заказал? А платить кто будет? – встревожилась Адриана, словно вдруг очнувшись ото сна. – Папа и без того по уши в долгах. И где, в конце концов, мама?

Та ушла сразу после обеда с малышом на руках, не сказав нам ни слова, – может, заболталась с соседкой?

– Родители не оставили нам денег, – пыталась объяснить сестра шоферу, который с помощью все тех же уличных сорванцов принес еще несколько коробок: в них лежали две пары цветных простыней, стеганое шерстяное одеяло и еще одно, полегче (похоже, они предназначались только для одной из двух кроватей), а также несколько кусков мыла, флаконы с шампунем – моим любимым и другим, от вшей, если он мне понадобится, и пробник духов моей матери: видимо, она поняла, что по утрам, уходя в школу, я тайком ворую несколько капель.

– Не беспокойтесь, товар уже оплачен. Все, что мне нужно – чтобы кто-нибудь из взрослых расписался на квитанции.

Это сделала Адриана, стараясь подражать неразборчивому почерку отца. Когда мы остались в комнате одни, она попросила меня пустить ее спать наверх, потом вниз, потом снова наверх, потом, сняв туфли, несколько раз попробовала взобраться и спуститься по лестнице. Старую продавленную кровать и вонючий матрас мы отнесли на лестничную площадку.

– Я боюсь снова его намочить.

– Она и клеенку купила, вот, возьми.

– Кто – она?

В этот момент вернулась мать, с ее плеча свешивалась головка спящего малыша. Нисколько не удивившись, а только нахмурившись при виде энтузиазма дочери (Адриана так хотела похвастать обновками, что тянула мать в комнату за рукав блузки), она равнодушно окинула взглядом кровать и все остальное, потом меня.

– Это твоя чудачка-тетка прислала. Интересно, что ты ей о нас наплела? Я вчера говорила с синьорой Адальджизой, она просила Эрнесто, хозяина бара, позвать меня к телефону.

Привилегия спать за ширмой на чистых матрасах закончилась для нас с Адрианой очень скоро. Мальчишки прятались за «этой штукой», как они ее называли, внезапно выпрыгивая оттуда и пугая нас громким криком. Ширму не раз роняли, и через неделю ткань, которой были затянуты створки, порвалась в нескольких местах, а они, воспользовавшись этим, совали в дыры головы и вопили. Наш с сестрой маленький уединенный мирок погиб у нас на глазах: возмущенные возгласы Адрианы не могли его спасти, а родители вмешиваться не стали. Долгие годы я была единственным ребенком в семье и не научилась защищаться, поэтому молча страдала от нападок братьев, свирепея от бессильной злобы. Удивительно, как только крыша под градом моих проклятий не рухнула прямо на голову Серджо!

Один Винченцо не участвовал в этих выходках, время от времени покрикивая на мальчишек, чтобы те угомонились. После того, как мы отволокли ни к чему уже не пригодную ширму в гараж, он подолгу смотрел на меня: и вечером, и когда просыпался, словно раньше не успел наглядеться на мое тело. Одежды на нас по-прежнему было немного – жара тем летом стояла совершенно выматывающая, и заканчиваться она, похоже, не собиралась.

Адриана так и не решила, будет она спать сверху или снизу, в такой восторг приводила ее кровать, поэтому мы все время менялись местами. Где бы я ни легла, она вечно лезла ко мне под бок и сворачивалась там калачиком. Но клеенка у нас была одна, поэтому вскоре моча Адрианы пропитала и новые матрасы.

Моя «приморская» мать умерла в одну из тех ночей, что я провела на верхнем ярусе двухэтажной кровати. Она вовсе не выглядела больной – разве что стала чуть бледнее обычного. Выпуклая родинка на подбородке, напоминавшая мохнатую гусеницу, медленно, почти незаметно потускнела, за какую-то пару минут слившись с бесцветно-серой кожей. Дыхание перестало вздымать грудь, глаза остекленели.

Другая мать поехала со мной на похороны. «Бедняжкадальджиза, бедняжкадальджиза», – повторяла она, заламывая руки, пока ее не попросили отойти в хвост процессии: нельзя же, в самом деле, в подобных обстоятельствах светить драными сетчатыми чулками. Я как единственная дочь покойной шла впереди совершенно одна, а за мной тянулась неясная группа фигур в черном. Когда могильщики опускали гроб в свежевырытую яму, веревки взвизгнули под его весом. Должно быть, я подобралась слишком близко к краю могилы и, поскользнувшись на мокрой траве, рухнула вниз, прямо на мать, прикрыв своим телом полированное дерево, а потом застыла, потрясенная и, возможно, даже невидимая для окружающих. Священник монотонно благословил гроб, заодно окропив святой водой и меня, а мои крики заглушило лязганье лопат, засыпавших могилу землей. Потом, целую вечность спустя, кто-то вдруг схватил меня за руку.

– Если сейчас же не прекратишь вопить как полоумная, я тебя из окна выкину! – угрожающе прошипел Серджо, несколько раз встряхнув меня в темноте.

Больше заснуть не удалось, и я полночи следила за безразличным движением луны, пока та не скрылась за стеной.

Кошмары стали кульминацией моих ночных мучений. За кратковременными провалами в сон следовали внезапные пробуждения и абсолютная уверенность в неизбежности катастрофы. Но какой именно? Я погружалась в эти приступы беспамятства, пока в них пугающей тенью, еще более громадной и ужасной из-за окружающего меня сумрака, не являлась болезнь матери. Днем я могла бы с этим справиться за счет веры в ее исцеление и мое грядущее возвращение домой, но ночью... Ночью ей с каждым разом становилось все хуже, пока смерть не настигла ее прямо в середине сна.

Ближе к рассвету я сама спустилась к Адриане. Та, не просыпаясь, привычно подвинулась, давая мне возможность устроиться с ней валетом, но мне захотелось лечь на ее подушку, прижаться лбом, обнять и успокоиться. Она была такой маленькой, такой костлявой и пахла немытыми волосами.

А мне вспомнились локоны Лидии. Они проявились не из кошмаров, а напротив, из приятных воспоминаний – словно алые цветы, просвечивающие сквозь тонкую льняную ткань. Слишком молодая, чтобы звать ее тетей, она была младшей сестрой моего отца-карабинера. Мы провели вместе в доме моих родителей добрый десяток лет – во всяком случае, я помню ее с раннего детства. Жила она в самом конце коридора, в комнате чересчур длинной и чересчур узкой, зато с видом на прибой. После обеда я наскоро расправлялась с уроками, и мы садились слушать песни по радио. Заслышав строфы о любви, она в такт, будто наказывая себя за потерю кого-то очень дорогого, колотила кулаком по впалой груди: это из-за астмы родители отправили ее из родной деревни к брату, дышать соленым воздухом.

Когда мы оставались в доме одни, Лидия натягивала мини-юбку и туфли на платформе, которые прятала в шкафу, включала магнитофон в гостиной на полную громкость и танцевала шейк, закрыв глаза и подрагивая от возбуждения. Не знаю, где она этому научилась: гулять после захода солнца ей не разрешали, хотя она не всегда подчинялась, время от времени выбираясь из дома через окно первого этажа. Мне нравилось бывать с ней вечерами, особенно если во время отхода ко сну спина зудела там, куда я сама не дотягивалась. Лидия приходила меня почесать, потом садилась на кровать, пересчитывала мои позвонки, такие же костлявые, как я сама, и каждому из них придумывала историю, называя именами знаменитостей и заставляя болтать, как пожилых кумушек, по очереди касаясь то одного, то другого.