Валерий Попов - Ты забыла свое крыло [Сборник]

С напарником он залил кипяток в мотор, они стояли, активно жестикулируя и яростно споря, затем влезли — и мы поплыли, качаясь. И, будто их усилиями, в природе потеплело. Зато, как писал Пушкин, «сделалась метель». Летел крупный липкий снег, все закрывая. Дворники на переднем стекле натужно скрипели, но скрип этот лишь добавлял страха: впереди не было абсолютно ничего, все обрывалось, только белая тьма и в боковых окнах тоже. Едем мы или нет? Надувшееся, раскрасневшееся, напряженное лицо водителя в зеркальце — и больше нет никаких доказательств движения, нет даже покачиваний, словно бы мы в пуху. Смутные признаки реальности — призраки обгоняющих фур. Беззвучный силуэт проплывал за стеклом и через мгновение таял.

Казалось, снег побеждал. Вот — станция. Снежные лошади, сани, полные снега. Неподвижные люди с пышными снежными эполетами на плечах и шапками снега на голове продавали с пушистых лотков непонятно что: словно бы снег, которого и так тут хватало.

— Это они мясом торгуют! — сказал глухо сосед сзади.

Но где же мясо?

— Ну и что, берут? — почему-то тоже глухо спросил я.

Ответа не последовало. А сам бы ты купил это снежное мясо?

И снова — одоление пространства. Все засыпало белым. Сколько снега у природы! Корявые яблони своими цепкими сучьями нахапали снега больше всех, застыли «снеговые фигуры»: пышный ангел с белыми крыльями, а напротив — всадник без головы, вернее, голова его чуть отдельно, на другом суку.

Не разберешь, где сугробы, где дома: отличают лишь торчащие черные трубы. И вдруг — на высокой палке — неожиданное объявление: «Голуби для свадеб». Есть, значит, жизнь! Но ее заносит... Какой-то городок, черный бюст на площади, глаза залеплены белым. И мои глаза, словно запорошенные, видели плохо. А чего тут видеть? И вдруг — распахнулись. Вспышка! На веревках вдоль шоссе — яркие большие цветы, попугаи на полотенцах, крокодилы, микки-маусы на простынях, Чебурашки. Ткацкая фабрика! Продавщицы приплясывали, махали нам. Проехали! Как же так? Надо же поддерживать жизнь на земле!

На очередной станции две закутанные деревенские бабки взобрались в автобус и некоторое время сидели неподвижно, как куклы. Потом ожили, стали шарить в своих бесчисленных одежках и вдруг — о чудо! — обе, как по команде, вытащили мобильники. Жизнь пробилась сквозь снег! «Але!.. Ну да. Еду, еду. Ты уж готовься!»

И так получилось, что только мы двое ночевали в заповеднике, в гостевом домике. Ночью приходили к дому Пушкина над темным обрывом. Дом — сарай. Никакой роскоши. И именно здесь он написал самое великое!

Утром грело уже по-весеннему, и Варя, высунув руку из варежки, крошками кормила синиц. Чирикая радостно, летели лишь к ней. А я, уверенно сотрудничая с гением (даже с двумя!), писал:

— Ну, закрывай глазки, протягивай ножки! — ласково говорила она перед сном.

— Успею еще «протянуть ножки», — отбивался я.

...А в Париж — последняя наша поездка — неудачно съездили. Холод! Странно, зимой в Михайловском было тепло, а здесь, летом... Варя плохо спала, просыпаясь, долго стояла у зеркала.

— Я, Валерий, красавица!

Последнее время часто повторяла, словно убеждая себя.

Помню, сидели с ней на Монмартре, у маленького ресторанчика. Чистая деревня! Рядом галдела компания. К ним подошла молодая, но какая-то замотанная (во всех отношениях) женщина. Встал муж, долго разматывал на ней шаль, как на мумии. Компания чему-то смеялась. И вдруг, из какой-то очередной складки, появился ребенок! Спокойный как кукла. И лысенький почему-то. Без чепчика. Все зааплодировали. Мама дала его кому-то на руки. Снова возникла шаль. Муж ловко наматывал — и в какой-то складке скрылся ребеночек! Мама, отсалютовав, пошла... Варя смотрела не отрываясь.

Мы оказались у Красной Мельницы («Мулен Руж») и, продрогнув от бесприютства, подошли к большой вентиляционной решетке метро — оттуда бил теплый воздух. Грелись вместе с туристами и клошарами. Многие развлекались: держали пластиковый стаканчик вверх дном, отпускали — и он взлетал высоко, болтаясь в струях...

— Как мы с тобой! — сказала Варя.

Вернулись — и перестала звонить. А отвечала — так еле-еле.

— Нас тут в Прагу зовут! — Я бодрился.

— На эти экс-курсии... чтой-то неохота.

И вот мы — на Рейне с ней. Пофартило! Волохонский вдруг предложил:

— Хотите?

— Да!

Заглотил наживку, даже не глядя. Волохонского я давно уже защищал, когда Валентин хотел его съесть как левобережника. Раскололись вдруг пушкинисты на правобережников и левобережников. То есть раньше жестко считалось, что Пушкин четко по правому берегу Волги ехал, направляясь в Оренбург, чтобы писать про Пугачева. Потом, когда все менялось вокруг, объявились левобережники: «Нет, по левому Пушкин ехал, не такой он был человек, чтобы по правому ехать!» Схлестнулись! Одно время левобережники даже побеждали, как все новое, — потом, как все новое, проиграли. И Валентин руку приложил, сказал, что левобережье несовместимо с честью поэта и позорит всех, кто это поддерживает... Гнобили их! А я этого не люблю, хотя мне не важно, каким берегом Пушкин ехал. Но за Волохонского и учеников его в журнале не раз вступался! И вдруг... Волохонский:

— Небольшая, но престижная конференция. Проводит один французский барон, к Пушкину неравнодушный, в своем замке на Рейне.

— Беру!.. В смысле, еду!

Против замка Варя не устоит.

И — не устояла! Мы плыли с ней на пароходике по золотому Рейну, и она деловито «инспектировала» замки, глядя в путеводитель.

— А где же Бюрг Клопп, Валерий? — насмешливо-строго спрашивала меня.

— Да вот же он!.. Вверх гляди!

Узкий, как свечка, на скале! Радуясь, как дитя, била в ладоши. Ликовал вместе с ней.

— А вот этот, на острове — наш!

— Серьезно, Валерий?!

Строго-насмешливо Валерием величала меня... И так ей понравились и замок, и барон, что отказалась к Фоме со мной ехать, в Майнц.

— А что такое, Валерий?! Нас разве что-нибудь связывает с тобой?!

— Да вся жизнь порванная, больше ничего.

— Уймись, Валерий!

Уехал к Фоме один! Рассказали друг другу про десять лет — и я вернулся на поезде, а Фома дальше поехал. Я вышел на платформу, увитую розами, ехал к острову на пароме... По ступеням к замку поднимаясь, думал о ней. Хотел побыть с ней в культурной среде... но что-то здесь нечисто! Барон этот — не успел с ним как следует познакомиться... кого-то напоминает он.