Борис Дышленко - Людмила

Я посмотрел на Людмилу. Она сидела, уставясь глазами в стоявший на столе бокал, вид у нее был абсолютно потерянный.

— Полковой мертв, — сказал я, — но это никому не гарантирует безопасности. Пойми это, Людмила.

Людмила молчала.

— Ты знала, что это промышленный шпионаж? — спросил я.

Она молчала.

— Знала?

Молчала.

— Послушай, — сказал я, — Стешину ничто больше не страшно: теперь ты можешь и должна все рассказать. И тогда можно было. Стешину за его информацию простили бы его смешное и неудачное преступление. А кроме того, — сказал я, — его можно было бы вылечить. Если уж человек сам этого хочет... Кстати, то лекарство, которое он похитил, было новым чрезвычайно эффективным средством от наркомании.

— Да, — сказала Людмила, глядя на меня, как на ребенка.

— Да, — сказал я. — Это лекарство намертво закрепляет результаты внушения. А внушить можно что угодно, в том числе и отвращение к наркотикам.

— И пристрастие к наркотикам, — глухо сказала Людмила.

— Правильно, — сказал я. — Весьма вероятно, что за этим стоит какой-нибудь крупный гангстерский концерн или фармацевтическая фирма.

— Или ЦРУ, — с усмешкой сказала Людмила.

— Напрасно смеешься, — сказал я. — Это тоже может быть. У лекарства очень широкие возможности. Если ты что-нибудь знаешь, — сказал я, — ты должна рассказать. Кто бы это ни был — ЦРУ или советские бандиты, — это они убили Стешина. Ты не должна ничего скрывать.

— А та женщина в голубом берете, — спросила Людмила, — она тебя больше не интересует?

Не хотел бы я увидеть презрение в ее глазах, но я его и не увидел — только глубокую грусть и готовность.

Далеко в коридоре слабо прозвенел телефонный звонок, еще один. Людмила встала, вышла за дверь, не до конца закрыла ее. Услышав ее удаляющиеся шаги, вспомнил, что она закрыла входную дверь на засов уже после того, как я пришел. Спохватилась. Подумал, что она слишком беспечна. Подумал все это, уже идя к приоткрытой двери.

— Алло, — донесся из коридора голос Людмилы. И через секунду. — Это я.

Опять пауза, после которой Людмила сказала:

— Да, я знаю. Завтра я уточню.

Еще помолчала, потом, понизив голос:

— Это очень опасно, — услышал я из коридора, — если...

Но, видимо, тот, с кем она говорила, перебил ее. Она некоторое время молчала, потом сказала:

— В крайнем случае. Сначала я попытаюсь сама.

Помолчала, потом внезапно воскликнула:

— Кто? Как он выглядит?

Довольно долго молчала, потом возбужденно и быстро заговорила:

— Очень вас прошу, как можно скорее. Ничего не надо брать — просто уходите и все. Не появляйтесь там больше. Не знаю, не знаю. Завтра-послезавтра все буду знать. Да, его не будет.

Еще молчанье. Потом:

— Я не могу больше говорить. Позвоните мне завтра часов в двенадцать.

Услышал, как звякнула на рычаге трубка, вернулся на диван. Людмилины шаги приблизились, она вошла. Пестрый халат над черными чулками выглядел каким-то странным изыском, когда она шла к дивану. Дернула кисточку на торшере, снова прошла к двери, выключила верхний свет. Вернулась.

— Да, так лучше, — сказал я.

Я взял со столика Грина, отодвинул конверт, прочел вслух:

«Меня интересует имя молодой девушки в косынке, в платье с розовыми цветочками, темно-русой и невысокой в возрасте от семнадцати до двадцати лет. Я встретил ее неподалеку отсюда. Как ее имя?»

— Она, оказывается, была темной шатенкой, — сказал я. — Почему-то все считают ее блондинкой. Я и сам удивился, когда это прочел. Да вот и у тебя она блондинка, — я посмотрел на акварельки.

— Это я писала, когда была на Юге, — сказала Людмила (она немного смутилась). — В этом возрасте, наверное, все чувствуют себя Ассолью. Все девушки.

— Нет, — сказал я, — наверное, не все. А стихи ты тоже писала?

— Писала, — сказала она. — Хочешь, чтоб я прочла?

— Да, — сказал я. — Прочти.

— Нет, — сказала она, — не буду. Лучше что-нибудь другое. Хочешь, прочту что-нибудь по-французски?

— Хочу, — сказал я.

— Ты понимаешь?

— Нет, — сказал я. — Все равно.

— Хорошо, — сказала она. — По-французски. По-старофранцузски, раз уж все равно.

Я сидел, откинувшись на спинку дивана. Она, подавшись вперед, приникла ко мне щекой повыше груди и негромко, монотонно заворковала:

Le nan, la belte’ La rein,

Nota Tristrans en la meschine,

Pur le nan prendre ne la volt

Ne pur belte’, ne Fust Ysolt

Ne fust Ysolt apelee

Ja Tristran ne la oust amee

Se la belte Ysolt n’oüst

Tristrans ammer ne la poüst;

Pur le nan e pur la belte’

Que Tristrans i ad trove’...

Она подняла голову. Сверху я увидел ее темные, глядящие из-под бровей глаза. Она, прильнув ко мне, держась за мое плечо, смотрела.

— Что это? — спросил я.

— Thomas, — сказала она, — «Tristrans et Ysolt».

— Да, Ассоль, — серьезно подтвердил я.

— Ysolt, — сказала она страдальчески, но с таким произношением, что я почувствовал привкус шоколада во рту.

— Я пошутил, — сказал я. — Ysolt, как это красиво звучит по-французски.

«Многое красиво звучит по-французски, — подумал я, — а перевести, получится какая-нибудь пошлость, а то и непристойность. Недаром же она остановилась и не прочла еще две строки. — Да, французский язык...» — дело в том, что я случайно знал перевод.

— О чем ты задумался? — спросила Людмила.

— О, Париж! — сказал я.

— Ты несносен, — сказала Людмила.

— Нет, серьезно, — сказал я, делая вид, что говорю несерьезно. — Париж, Франция, рыцарство, воспитание чувств — все это невозможно по-русски: у нас просто нет таких слов. Нет и не было. А теперь, пожалуй, уже и не будет, — добавил я. — Ну а если какая-нибудь романтическая особа тоскует об этом... Знаешь, я бы советовал ей выйти за француза или за англичанина — здесь любой сойдет за Артура Грэя — и лететь отсюда на всех алых парусах.

— А те, кто останется? — спросила Людмила.

— Никого не останется.

— А Родина?

— Родина русского — Париж.

— Париж? — повторила Людмила так, как будто она погибала с этим словом.

— Париж, — сказал я. — Там, правда, тоже теперь не Тома. Люди заняты делом, работают, торгуют, даже воруют, но они сохранили от древности свой язык, на котором слова «имя», «красота» и «желание» не звучат ругательством. Ни в каком контексте, — добавил я, имея в виду не прочитанные ею строки. — Им есть, что помнить и хранить. У них действительно есть Родина и История, а у нас... У нас только «камни Европы».

— Да, конечно, я помню, «камни Европы»... Ты прав, — печально сказала Людмила.

— Прав, — сказал я. — Гоголь, Достоевский, Салтыков-Щедрин, не брать же в расчет таких патриотов, как Солоухин.

— А Пушкин? — наивно и жалобно спросила Людмила.

— Пушкин, — сказал я, — Тома... «Тристан и Людмила», «преданья старины глубокой». Ты думаешь, русской? Французской старины, — сказал я.