Борис Дышленко - Людмила

— Ты смеешься, — чуть не со слезами сказала Людмила, но она знала, что я не смеюсь.

— Нет, — сказал я. — Просто у нас нет старины, нет прошлого, у нас никогда ничего не было.

— Не было?

— Не было, — сказал я.

— Ничего?

— Ничего.

— Ты не веришь в Россию? — печально спросила Людмила.

— Почему же, — сказал я. — Не верю в историю. А Россия... Нет, я допускаю такую возможность.

— Только допускаешь?

— И этого много, но чтобы сделать тебе приятное...

— Мне жалко тебя, — вполне искренне сказала Людмила.

Вот женщины. Она согласилась со всеми посылками, а вывод...

— Ты тоже мне очень симпатична, — сказал я.

Я наклонился и поцеловал ее светлый затылок. Я опять почувствовал от ее волос тот слабый запах, но на этот раз я узнал его: пахло ладаном.

— Пахнет ладаном, — сказал я.

— Это от меня, — сказала Людмила. — Я была в церкви.

— В церкви.

— Я заказывала панихиду, — сказала она.

— Хм... Да. А что, он верил в Бога?

— Верил.

— Странно. Никогда б не подумал.

— Это то, что он был наркоманом?

— Да, все это...

— Тем не менее, — сказала она.

— А ты тоже веришь в Бога? — спросил я.

— Я грешница, — сказал Людмила.

— Значит, веришь, — вздохнул я. — Ну что ж, свобода совести, свобода вероисповедания.

— А ты не веришь?

Я пожал плечами.

— А почему? — спросила Людмила, как будто спрашивала не меня.

— Бога нет, — сказал я.

— Нет?

— Нет. Во всяком случае, здесь. У нас его нет.

— А где? — с обидой спросила она. — В Париже?

— Не знаю, где, — жестко сказал я, — «но здесь, по ту сторону буржуазного мира и его одобрений и отрицаний...» Это Ницше, — сказал я. — «По ту сторону Добра и Зла».

— Ты считаешь, что мы здесь по ту сторону? — спросила Людмила.

— Да, — сказал я. — Здесь ангелы без крестов.

— Мне страшно, — сказала Людмила. — Мне хочется бежать от всего этого. Спрятаться. Уехать и не знать.

Я не был уверен, что она связывает это с нашими богословскими рассуждениями, и поспешил конкретизировать ее идею.

— И правда, — сказал я, — почему бы тебе не уехать? Куда-нибудь, где ты была бы в безопасности.

— В Ольгино, — сказала Людмила и отпила вина.

— Красивое место.

— Да, — сказала она. — Особенно осенью. Где-то поближе к октябрю там все уже в палых листьях, и в хорошую погоду канавы полны прозрачной воды, а на дне все сплошь желтые, такие ясные листья. И земля... Упругая, черная, сырая... У нас там небольшой сад: несколько елей, кусты, а под окнами цветник. Представляешь, по утрам мокрые астры. И умывальник во дворе. Ледяная вода. Хорошо об этом думать в такую жару. Правда?

— Наверное, — сказал я, — но я дитя общественного сада.

Я сказал это просто так, из чувства противоречия, но это было правдой, Людмила. Действительно, мне не расстаться с ним, и это хорошо, что ты напомнила мне мой долг перед ним, перед этим садом, тем, по которому моя ностальгия, — впрочем, об этом долге я никогда не забывал.

— Я понимаю, — сказала она. — Просто я хочу быть там осенью с тобой. Не строю планов, просто хочу.

Она замолчала. Я погасил в пепельнице сигарету, взял свой бокал и, поднеся его к губам, встретил ее взгляд. Она на мгновение закрыла глаза и снова открыла их. Она сидела, полуобернувшись ко мне, и, повторенная обегавшим ее светлым контуром справа, двоилась, как сдвинутый кадр. Это было мгновение, задержанное, как вздох, остановленное вместе с улыбкой, той улыбкой, которая сходит с лица, — и сейчас же она что-то сказала, но я не расслышал слов, а только понял это по движению губ, а потом ее голос прилетел откуда-то с той стороны.

Где-то внизу хлопнула дверца автомобиля. Я встал, прошелся по комнате до окна. Отодвинув штору, лег животом на подоконник, посмотрел вниз. Двумя этажами ниже в ярко освещенном окне увидел зубоврачебное кресло, плевательницу на высокой подставке. Старичок в белом халате мыл руки над раковиной. Миновал старичка. Ниже темные окна, переулок. Машина оказалась не то каретой скорой помощи, не то милицейским воронком. Какие-то двое затаскивали в нее упирающуюся светловолосую женщину — обычное дело в этих краях. Я отошел от окна, остановился посреди комнаты в полутьме. Людмилина тень в желтом, косом параллелограмме упала на пол, такой же четкий силуэт на мгновение возник в дверях. Людмила, пройдя вперед, растворилась в полумраке — угадал ее напротив себя.

— У нас есть еще бутылка вина, — сказала она. — Хочешь?

— О-о!..

— И поставим пластинку. Да?

Я кивнул. Людмила, повернувшись, пошла к дверям, в слабом свете торшера мелькнула, появилась в проеме и пропала. Удалились ее шаги. Я подошел к столу, взял сигареты, вытащил одну, наклонился, чтобы взять спички. На столе из серого томика торчал желтый уголок конверта. Подправил его. Усмехнулся, вспомнив удивление Людмилы. Она вернулась, протянула мне запотевшую бутылку. Я зажал бутылку между колен, выдернул штопором пробку, кивнул Людмиле. Она неуверенно улыбнулась мне. Присела на диван. Немного боком, немного поодаль, так, чтобы мы могли смотреть друг на друга. Взяла из моей руки наполненный бокал, пригубила, держала его, не отнимая ото рта, внимательно смотрела на меня, как будто проверяя, я это или не я.

Обрывки телефонных звонков долетели из коридора. Я выпрямился. Людмила встала и быстро вышла из комнаты. Не стала закрывать дверь. Простучали и замерли в глубине коридора шаги. Я вышел и остановился в дверях — почему-то был уверен, что это звонят мне. Людмила, держа в руке трубку, кивнула: «Подождите минуту». Неуверенно протянула трубку по направлению ко мне.

— Меня? — я ткнул себя пальцем в грудь.

Она кивнула. Я подошел, взял из ее руки тяжелую металлическую трубку.

— Алло.

— Это я, — раздался оттуда взволнованный голос. — Я, Людмила.

— Людмила? Да, слушаю вас. Что-нибудь случилось?

— Да, приходил один человек. Он спрашивал Женю. Я его не впустила. Я сказала, что он уехал. На Юг. Но он, кажется, мне не поверил.

— Так...

— Тогда он спросил меня о вас, и я поняла, что он все знает.

— Он меня знает? — сказал я. — Как он меня называл?

— Никак просто описал.

— Что вы ему сказали?

— Ничего. Я не призналась, что видела вас.

— Правильно сделали. Что он еще говорил?

— Он сказал, что хочет поговорить со мной, что это очень важно для меня. Просил его впустить. Он говорил мне, что вы...

— Ну, — сказал я. — Не стесняйтесь.

— Он сказал, чтобы я не разговаривала с вами. Сказал, что вы опасны.

— Для него, — сказал я, — и для всей этой банды киднэпперов, но не для Торопова и не для вас. Хорошо, что вы его не впустили.

— Да, он очень хотел войти. И еще...

— Ну же...

— Мне показалось, что ему был нужен не Женя. Мне показалось, что он знает, где Женя и что с ним, а на самом деле ему нужна я. Не знаю, почему мне так показалось — он ничего такого не говорил.