Борис Дышленко - Людмила

Снова что-то недавно знакомое или забытое показалось мне в фигуре Прокофьева или он за эти годы что-то потерял, или приобрел. Он обернулся, и какое-то выражение его лица — не кивок, не улыбка, — только выражение, вернуло его мне. Что-то особенно мягкое, не свойственное ему, сейчас прошло по его лицу, и мне показалось, что мы прощаемся с ним. Русая прядь соскользнула на лоб, привычным движением головы он вернул ее назад, сделал шаг от окна. И сейчас же нарушилась наша общая тишина: Людмила засмеялась и что-то сказала, приглашая нас садиться; Прокофьев отодвинул стул от стола; я переставил зонтик от стула к стене и сел. Сели все: Людмила напротив меня, Прокофьев слева от Людмилы, от меня — справа. Заговорили все сразу: так, о пустяках, о том, о сем. Людмила протянула мне штопор, и я открыл бутылку вина, разлил ярко засверкавшее красным в тонкие бокалы.

— У нас здесь не оказалось белого вина, — виновато улыбнулась Людмила.

— Нам это известно, — усмехнулся Прокофьев и, взяв стоявший под столом кейс, достал из него такую же бутылку. — У тебя то же самое?

— Нет, — сказал я. — У меня вообще ничего. Не было времени зайти в магазин.

— Ничего, — сказала Людмила. — Конечно, настоящие детективы пьют виски со льдом, — она улыбнулась, — но мы ведь только играем.

— А мы играем? — спросил я. — Во что мы играем?

— Конечно играем, — сказал Прокофьев. — Мы ищем то, чего нет.

Мне показалось, что Прокофьев о чем-то предупреждает меня. Я вспомнил сказанные им Людмиле слова о неверном пути. О верном пути, на котором я сверну себе шею. Я разозлился.

— Может быть, лучше нам всем раскрыть карты, раз уж мы играем? И тогда мы вместе решим, что есть и чего нет.

— Давайте, не будем так серьезны, — сказал Прокофьев. — Истина между нами.

Мы с Людмилой приняли его шутку: подставили бокалы.

— "Истина, искание истины чего-нибудь да стоит, — сказал Прокофьев, — но когда человек поступает слишком по-человечески (он ищет истину для того, чтобы делать добро), то, клянусь, он не найдет ничего".

— Ладно, — сказал я. — Ради добра или просто так выпьем за то, чтобы сегодня все тайное стало явным.

— О, станет, — сказал Прокофьев. — Но уж раз мы во имя истины все-таки отреклись от Добра и Зла, то пусть она и предстанет пред нами обнаженной как есть.

— Хорошо — сказала Людмила, — выпьем за это.

Подняли бокалы, чокнулись над книжкой Александра Грина, пригубили теплого красного вина.

— Все у вас в руках, — сказала Людмила мне и Прокофьеву. — Все у вас, только вы не знаете, что это значит. Я могу найти для вас эту блондинку в берете, — сказала Людмила, — но я...

Прокофьев с недоумением посмотрел на меня.

— Я не смогу помочь ей без доказательств. Никому не смогу. Но позавчера, когда я увидела тебя из окна... В общем, эти доказательства здесь.

— Хорошо, я готов, — сказал я.

Людмила, как на Библию положила руку на томик Грина.

— Я тоже, — сказала Людмила.

Недоумение не сходило с лица Прокофьева. Людмила раскрыла книжку, там где она была заложена конвертом. Смотрела на меня.

— Так что же это за доказательство? — спросил я.

Хрупкая блондинка, наверное, крашеная, потому что глаза у нее были темные, удлиненные к вискам, улыбалась своей улыбкой. Пониже, под ее загорелым лицом начинались прямо на локонах цвета спелой пшеницы черные буквы. Там было написано:

SECRET

эластичные чулки

усиливают стройность ноги

гармонируют с любым туалетом

не нуждаются в поясе.

Женщина, хрупкая блондинка, прильнула к мужчине голой грудью, раздавшейся на его груди. Светлые пряди, падая на ее лицо, закрывали улыбку, только глаза темнели из-под опущенных ресниц, и под лопатками пересекала спину отчетливо белая на загорелом теле полоса. Такой же яркой была белизна ее бедра, и эти полосы, повторяя каждый изгиб, рисовали рельеф обнаженного женского тела. Черный чулок обтягивал ногу так туго, что округлое согнутое колено проступало сквозь него лиловым пятном. Вообще дневной свет слишком ярко освещал эту сцену, и детали были видны очень резко: выступающие в этой позе загорелые лопатки женщины, мягкая ложбинка вдоль позвоночника и ямочка у локтя и фиолетовая тень между телами любовников. Лежавший навзничь мужчина откинул за голову руку и так замер.

Утром, когда солнце покрывает светлыми пятнами узкие тротуары уходящей вниз улочки и дрожит на распущенных волосах хрупкой блондинки, она появлялась на пороге, не закрыв за собой одностворчатую, многофиленчатую дверь, потому что там еще оставался, глядевший ей вслед высокий мужчина с интеллигентным, но, пожалуй, несколько жестким лицом, спускалась по нескольким ступенькам на мощеную кирпичом дорожку, направляясь к калитке в невысоком, ажурном, металлическом заборе. Выйдя за калитку, она оборачивалась, чтобы, подняв руку, махнуть на прощанье или поправить светло-серый берет или просто коснуться волос. На площади, у старинного вокзала она появлялась с небольшой сумочкой из светлой замши в руке, затянутой в тонкую серую перчатку — сумочки не было, когда она появилась на пороге и тогда, когда она обернулась, чтобы коснуться волос.

Женщина была молода, красива и элегантна. На ней был светло-серый, английского покроя костюм и такого же цвета, сдвинутый вправо берет над загорелым лицом и волосами цвета спелой пшеницы, которых из-за слишком яркого солнца местами не было видно. На стройных, обтянутых прозрачными чулками ногах уличные замшевые туфли. Мужчины оглядывались на нее, ее же покрытое ровным загаром лицо оставалось сосредоточенным и отрешенным.

Это лицо с чуть втянутыми щеками, с темными ресницами раскрытых спокойно-задумчивых глаз, с бледными на загорелом лице губами было несколько раз сфотографировано в уличной толпе: на бульваре с небольшими особняками в стиле «модерн», скрывающимися за рядом тополей; в перспективе огибающей подножье холма и исчезающей за ним улицы, где над крышами сувенирных лавочек проходила открытая галерея, и на площади у старинного вокзала. Только лицо — ничего больше не было видно в толпе, — но глаза идущих в том же направлении или оглядывающихся мужчин были обращены к ней.

Потом она поднималась по лестнице большого доходного дома начала этого века мимо широких и высоких окон в скандинавском стиле с остатками витражей. И когда она поднималась, в глаза бросились черные чулки на безупречно стройных ногах. Костюм при этом был тот же, светло-серый английского покроя, и тот же берет едва держался на светлых волосах. На лестнице ее снова сфотографировали, и хотя на снимке, сделанном в три четверти сзади, ее лица почти не было видно, это несомненно была та же самая женщина.

Обстановка комнаты была достаточно безликой: голубоватые обои, пара пуфиков, пара глубоких кресел у одной стены, журнальный столик и диван, который потом, уже в третьем кадре был без подушек. Но корешки на книжных полках нарушали общий гостиничный тон. Были еще какие-то картинки на стене, кажется, акварели, но их было трудно рассмотреть. Шторы были раздвинуты, и за окном видна была часть городского пейзажа — всё одни крыши.