Борис Дышленко - Людмила

Здесь на журнальный столик была поставлена как реквизит зеленоватая бутылка, два бокала, наполненных на одну треть, хрустальная ваза с какими-то фруктами и виноградом.

Мужчина, принимавший здесь женщину (а может быть, это она его принимала) был довольно высокого роста, светлый шатен с достаточно интеллигентным, хотя и несколько жестким лицом и серыми глазами. Он был похож на репортера или на частного детектива, или на киноактера на эту роль.

Они сидели на диване, повернувшись друг к другу, но на таком расстоянии, что между ними мог бы поместиться еще один человек. Они спокойно и, кажется, дружелюбно беседовали, но слова, которые они говорили, остались неизвестны: возможно, что женщина говорила на другом языке, может быть, на французском.

Потом на ней уже не было английского костюма и даже нижней рубашки не оказалось под ним, только узкий черный лифчик сдерживал восходящую над ним грудь, но серый берет по-прежнему был на ней. С бокалом в руке она стояла над лежащим поперек дивана мужчиной и со своей странной улыбкой что-то говорила ему. Ее губы были бледны на покрытом ровным, гладким загаром лице, а щеки слегка втянуты, и это придавало неуловимую, интригующую тонкость ее лицу.

И дальше, когда она держала раскрытую книгу в руке и все с той же непонятной улыбкой, глядя на мужчину и показывая на цветную иллюстрацию или какой-то фотоснимок, вложенный между страниц, опять что-то говорила ему, и на ней оставалась только серая юбка над черными чулками, ее сдвинутый набок серый берет все равно оставался на ней.

Она и дальше не снимала его, когда уже совсем голая, но не демонстрируя себя, а как бы не замечая своей наготы, вернее не придавая ей значения, она стояла перед ним с этой своей улыбкой и снова с бокалом в руке. Вероятно, этот бокал был символом, реквизитом, без которого не возникла бы сексуальная тема. Впрочем, для этого еще оставались черные чулки, хотя на улице были другие, прозрачные, — но может быть, то была не эта женщина? Эта была голой за исключением только черных чулок, длинных и сидевших плотно, без единой морщинки, да серых, замшевых туфель. И это была настоящая хрупкая блондинка, которую можно было бы назвать так, даже если бы она и вовсе не была блондинкой, даже если бы она была темной шатенкой, но это была блондинка и именно хрупкая, такая, которую, казалось, можно легко сломать пополам, с тонкой талией и мягкой, волнистой линией бедер, оттого что здесь, у своего основания ноги чуть выходили за их пределы и плавно сужались к тонкой щиколотке, вниз. На загорелом теле ее груди были белы до голубизны: полные, поразительно отдельные, и как будто отдельные от тела, они чуть-чуть наплывали на живот и как будто были готовы брызнуть через набухшие соски. И светлые волосы были едва заметны на мягкой припухлости между особенно обнаженных от своей белизны, так же голубоватых бедер.

А этот берет, он упал позже, когда, запрокинув голову так, что ее светлые, цвета спелой пшеницы, и длинные волосы едва не касались начищенного, в солнечных бликах паркета, она лежала поперек глубокого кресла, подставляя его поцелуям все свое голое тело, одновременно мягкое и упругое, наполненное тело хрупкой блондинки, все тело, включая белые, уже совсем обнаженные места, даже бедра, даже ноги, обтянутые черными чулками, и недоставало только перчаток, чтобы быть еще более обнаженной, а она улыбалась и что-то говорила ему, но те слова были сказаны на каком-то незнакомом языке, может быть, на шведском.

Он целовал ее так, лежащую поперек кресла, и потом, когда она сидела с бокалом в руке, — ее перекинутую через подлокотник ногу, обтянутую черным чулком, и выше, где чулка уже не было.

Вообще, чулки оставались на ней до конца. Это была специфическая принадлежность порнографии. Для дополнительной остроты, когда закрывается то, что вполне могло бы быть обнаженным. И от этого обнаженные места предстают обнаженными вдвойне. Обнаженными, развернутыми, вывернутыми наизнанку.

При свете слепящего, стоящего в зените солнца на этом бесстыдно приготовленном, диване они откровенно и жадно целовали друг друга, так, как будто хотели съесть, проглотить. Эта откровенность была в нарочитой грубости его массирующих женскую плоть пальцах и в развороте ее бедер, когда она щедро, нет, скорее, с той же жадностью, раскрывалась ему навстречу, а он вгрызался в нее. И ее светлые, цвета спелой пшеницы, волосы, разметавшиеся по его бедрам.

И ее извивающееся, изгибающееся тело, такое, которое, кажется, сейчас сломается и безвольно опадет от его неистового напора, и раздавшаяся от собственной тяжести, плывущая под пальцами грудь и взметнувшиеся колени в черных чулках, ногти, вонзившиеся в смуглую, мускулистую спину, сплетенные, входящие каждым изгибом друг в друга тела, широко раскрытый, кричащий, бледный на загорелом лице рот, — все это дальше сменилось нежностью и тишиной.

Эта нежность, исходящая чуть не слезами из-под ее темных ресниц, нежность, от которой замирает сердце и в горле перехватывает дыхание, она была подлинной. В легком соприкосновении тел, в осторожном, почти молитвенном осязании друг друга, в гипнотическом движении пальцев, повторявших контуры тела, — она была неподдельна.

Но кто же третий присутствовал там? Он фиксировал каждое их движение, каждый жест, каждую улыбку и слушал те слова, которые остались мне неизвестны. Это он преследовал ее утром, когда она остановилась на тротуаре, чтобы обернуться и поднять руку к своему серому берету, он несколько раз сфотографировал ее в уличной толпе, и это мне было понятно, — но и здесь его тень лежала на их обнаженных телах, он присутствовал здесь при их любви, страсти, нежности, — он участвовал в этом.

И когда она вознеслась над лежащим навзничь любовником, как будто готовая взлететь, развернув свое сильное и загорелое, рассеченное двумя белыми полосами тело, и на запрокинутом, темном от загара лице ее улыбка была той же самой, что и на первых страницах: тот же поворот головы, тот же ракурс, даже тени от светлых прядей, выбивающихся из-под берета, падали так же, как тогда. Эта улыбка, она сходила с лица и никак не сходила на нет. Но этот третий, он и в тот момент присутствовал здесь — иначе откуда все это взялось?

Жесткая, как стальной лист, страница была перевернута — женщина, хрупкая блондинка, упала мужчине на грудь голой раздавшейся грудью. Светлые пряди, упав на ее лицо, закрыли улыбку, только глаза темнели из-под опущенных ресниц, и под лопатками пересекала спину отчетливо белая полоса. Такой же яркой была белизна ее бедра, и эти полосы, повторяя каждый изгиб, рисовали рельеф обнаженного женского тела. Черный чулок обтягивал ногу так туго, что округлое колено проступало сквозь него лиловым пятном. Вообще дневной свет слишком ярко освещал эту сцену, и детали были видны очень резко: выступающие в этой позе загорелые лопатки женщины, мягкая ложбинка вдоль позвоночника и ямочка у локтя и фиолетовая тень между телами любовников. Лежащий навзничь мужчина откинул за голову руку и так замер.