Борис Дышленко - Людмила

Я вынул из кармана пачку.

— О, я думала, у вас «Марлборо», — сказала она, с забавным педантизмом произнося это слово.

Я улыбнулся. Она тоже улыбнулась в ответ, переминаясь на красивых, но уже чуть рыхловатых ногах.

— Я думаю, что если поискать, то у вас где-нибудь и папироска найдется, — ее ресницы стреляли во все стороны.

— Дурь? — спросил я.

— Ну!

— Нет, — сказал я, — этого не держу.

— Ну извини, дружочек, я, вообще-то, знала, что ты не из них. Так спросила, на всякий случай.

Ласково и чуть-чуть покровительственно улыбнулась мне и прошла мимо, в садик.

Я догнал Прокофьева в тупике. Он остановился, чтобы подождать меня. Мы пошли рядом, не разговаривая и не куря. Прокофьев, казалось, глубоко о чем-то задумался.

— Послушай, — неожиданно сказал он. — Ты что, серьезно влип в эту историю?

— Что ты имеешь в виду? — спросил я его.

— Я — об этой хрупкой блондинке. Ты никогда не добьешься от нее откровенности. — Даже если она искренна с тобой, все равно правда не в ее интересах. Я говорил тебе: она может подменить собой ту, другую, но может быть, ты сам хочешь этого?

«Подменила, — подумал я. — Или, может быть, это меня подменили? Тогда, когда я лежал под холодной простыней и ощупывал свои плечи и грудь, и думал, что это больше не я. Или, может быть, позже, тогда, когда я отправил ее вниз по ручью.

Это всё детские мысли, — сказал я себе. — Откуда он взялся, этот журнал? Просто всплыл, как внезапно всплывает в памяти отрывок забытого стихотворения или какой-то полустертый образ или застарелая обида, которая делает невозможным продолжение диалога».

— Похищена женщина, — сказал я, — и я пытаюсь ее найти. Но мы об этом уже говорили.

— Но не та же, в берете, — сказал Прокофьев.

— Какая разница, в чем она там? — сказал я. — Просто ты тогда обмолвился об этой блондинке, и Людмила решила, что это та самая, которую я ищу. Это, действительно, какое-то наваждение, — сказал я. — Тем не менее, она похищена, потому что узнала о других похищениях, по крайней мере об одном. Она интересовалась художниками. Она им позировала, но не просто так, а с какой-то неизвестной мне целью. Зачем-то ей это было нужно. А потом одного из них (из тех, кем она интересовалась и кому она позировала) похитили. То есть она знала про одного, но их могло быть и больше.

— Ну, — сказал Прокофьев.

— Людмила была свидетельницей этого похищения. Киднэпперы не были в этом уверены, но не были уверены и в противном. На всякий случай, они похитили и ее. Мне рассказала это женщина, которая видела похищение. Двое схватили ее, затолкали в машину и увезли. Один из них был неизвестный мне бандит, какой-то гориллоподобный громила, другого, возможно, мы знаем. Это приличного вида светлый шатен в светло-сером костюме.

Прокофьев задумался. Некоторое время шли молча.

— Нет, — сказал Прокофьев, — она тебе не поможет. Она играет свою игру.

— Какую, ты знаешь?

— Пока нет, — сказал Прокофьев, — но думаю, что скоро буду знать. Женщина в голубом берете, — сказал он. — В сером. Какая разница — нужен был шок. Нужно было что-то, что побудило бы ее к выражению сильных чувств, таких, после которых был бы уже невозможен никакой разговор. Иначе, зачем бы ей было вообще заглядывать в этот конверт?

Что-то еще беспокоило меня. Что-то я не мог вспомнить.

«Она говорила о доказательствах, — подумал я. — Она сказала, что они между нами, а потом...»

Прокофьев придержал меня за руку на переходе. Большой, желтый автобус повернул перед нами. На его задней стенке черными буквами было написано:

Я посмотрел ему вслед и вдруг с силой ударил кулаком в свою ладонь.

— Но ведь она не могла видеть меня из окна! — воскликнул я.

— Кто? Кого не могла? — не понял Прокофьев.

— Людмила. Она не могла видеть меня из окна. Во-первых, чтобы увидеть что-нибудь ниже второго этажа, ей нужно влезть на подоконник, а во-вторых, я в то утро не выходил от нее.

— Ты теперь выходишь от нее по утрам? — спросил Прокофьев. Впрочем, у него тоже не было настроения шутить. — Она могла бы, конечно, лечь на подоконник, чтобы посмотреть тебе вслед. Если бы ты уходил от нее. Но, может быть, она перепутала день или оговорилась. Тогда почему она, увидев тебя, решила, что ты можешь помочь? Может быть, ты встретился с кем-нибудь, выйдя тогда от нее?

— Нет, я точно помню, что никого не встречал.

— Что ж за игра? — сказал Прокофьев.

Мы замолчали. Я вспомнил, как Людмила сказала, что утром она поняла, что я как раз тот человек. И тогда же она сказала другое. Что я именно тот человек, который меньше всех этого хочет. Нет, не хочет, а заинтересован — есть разница. Все это было позавчера, а сегодня это дополнилось заявлением, что она якобы видела меня из окна и тогда поняла, что нужные ей доказательства у меня. И она сама на сегодня назначила встречу и обещала все рассказать. И вдруг... этот журнал. Что во всем этом общего?

— Зайдем? — сказал Прокофьев, указывая рукой на белую надпись на стекле витрины.

«Капитан Дюк», — прочел я. Что-то это мне напомнило.

Ах, да! Здесь работал барменом бедняга Шарлай.

Мы вошли. В небольшой гардеробной густыми слоями плавал табачный дым. Прошли сквозь него в полутемное помещение бара, тесно заставленное столиками, но в это время не слишком набитое людьми. В правом дальнем углу была стойка, за которой на фоне заграничных бутылок сновал юркий смазливенький мальчишка-бармен. Несколько хлыщей сидели на высоких табуретах, пялясь на хитроумную лампу — стеклянный цилиндр, наполненный подсвеченной снизу водой, в которой, постоянно меняя форму, плавал расплавленный парафин. Еще из музыкального автомата гремела монотонная музыка — один только ритм — и в такт ей на стенке с изображением парусника вспыхивали разноцветные лампочки. Все это вместе составляло какое-то дурацкое единство.

— Это у вас в самом деле джин? — спросил я, показав на бутылку с надписью «Beefeater», наполненную чем-то прозрачным.

Бармен только ухмыльнулся в ответ на мой нелепый вопрос.

— Кажется, все-таки мне когда-то из нее наливали, — сказал я. — Наверное, из этой самой. Здесь тогда работал парнишка с такой редкой фамилией Шарлай. Он здесь теперь не работает?

— Нет, здесь такого нет, — сказал бармен.

— А давно он уволился? — спросил я.

— Я его не знаю, — сказал бармен. — Я здесь недавно.

Я подумал, что если бы он и знал Шарлая, то что он мог бы мне рассказать? А может быть, даже и знает, а просто не хочет об этом говорить. Я бы тоже не стал.

— Ладно, смешай нам шампанского с коньяком и побольше льда.

Прокофьев остановил мою руку:

— Плачу я.

Мы отошли, сели за столик в простенке между двумя окнами. Прокофьев выложил на стол пачку «Шипки», положил на нее розовую, пластиковую соломинку. Отпил глоток из своего стакана.