Борис Дышленко - На цыпочках

— Та-ак, — сказал Шпацкий, оценивающе поглядев на меня, — значит, нет за ним этой странности? Не-эт... Ну хорошо, — сказал Шпацкий, — этой нет — есть какая-нибудь другая. Важна какая-нибудь зацепка, — сказал он, — без зацепки какое же следствие?

— А может, он садист? — внезапно загорелся Шпацкий. — Нет? Как вы думаете, не садист? — увлеченно спросил он.

— Нет, — коротко ответила жена. Видимо, Шпацкий начал уже надоедать ей.

— Нет? Хм! — он подумал.

— Скажите, — просительно заговорил Шпацкий, — а так, вообще, вы не замечали за ним каких-нибудь странностей? Может быть, он чрезмерно рассеян или что-нибудь в этом роде?

— Нет, не думаю, чтобы чрезмерно. Так, немного, как все мужчины.

— И не кричит по ночам?

— Нет, не слышала. Сопит — это да.

— Сопит? Нет, это не то, — с сожалением сказал Шпацкий. — Подлей-ка еще, — сказал мне Шпацкий, — смачный у тебя напиток.

— Значит, никаких странностей? — снова обратился он к жене.

— Нет. Вот разве что очень робок и тих, — неуверенно сказала жена.

— О-о! В тихом омуте черти водятся. Он, наверное, что-то скрывает. А раз скрывает, значит, ему есть что скрывать. У него, точно, что-то на душе: если копнуть поглубже, наверное, можно такое найти!.. Нда, тут, конечно, черт ногу сломит, — сказал Шпацкий. Он задумался.

— А как у вас вообще отношения? — снова воспрянул Шпацкий. — Я имею в виду, не бьет ли он вас или каким-нибудь другим способом изводит?

— А что такое? — насторожилась жена.

— Ну, я хотел спросить, не сделал ли он вам какой-нибудь преднамеренной некорректности? А может быть, даже какую-нибудь гадость сделал? С него станется.

— Послушай, Шпацкий!.. — вмешался я.

— Тихо-тихо! — сказал Шпацкий. — Не суйся не в свое дело.

— Я не понимаю, — сказала жена, — почему вы меня об этом спрашиваете.

— Да нет, — сказал Шпацкий, — я не про то. Я просто... Вдруг он что-нибудь отчудил — я только это имел в виду.

— Нет, — строго сказала жена, — вы не это имели в виду.

— Да нет, — сказал Шпацкий, — вы не подумайте. Просто этот тип... Он ведь кого угодно может вывести из себя. Вы думаете, меня не доводил? Доводил. До белого каления доводил. Еще в школе. И как! Прикинется этакой овечкой и доводит. Вот я и подумал: может быть, и вас тоже...

— Нет, — сказала жена, вставая, — он меня не доводил. И вообще это не имеет никакого отношения к делу.

«Вот это так отбрила! — восхищенно подумал я. — Это она умеет! Так отбреет, что и... И как это благородно с ее стороны — сказать, что не доводил. Вот она во всем такая!» — с гордостью подумал я.

— И кроме того, — громко и отчетливо сказала моя жена, — мне ваши вопросы не нравятся. Думаю, что они никому не понравятся — вы меня поняли?

— Я понял, — робко сказал Шпацкий, — только ведь я ничего... Я ведь просто разыскиваю кота, — Шпацкий встал с кресла, и я увидел по капельке пота на каждой его веснушке. — Я — ничего, — еще раз пролепетал он.

— У вас есть еще что-нибудь сказать мне? — спросила его жена.

— Вот ему, — Шпацкий кивнул на меня, — этому типу.

— Ну?

Шпацкий передо мной еще пытался хорохориться, но уже видно было, что он скис.

— Ты — заходи завтра, — сказал он, — где-нибудь во второй... Во второй половине, — Шпацкий повернулся к жене, щелкнул каблуками и, мрачный, вышел.

Жена закурила сигарету и подошла ко мне.

— Как ты можешь?! — возмущенно сказала она.

— Что? — я не понял. — Что я могу?

— Как ты можешь?! В твоем присутствии оскорбляют жену, а ты молчишь! А ты молчишь!

— Как? Нет! Я просто не знал, что сказать, потому что я не думал, что он тебя оскорблял.

— Как не думал! Да ты что, не понял? Что это он так заинтересовался: не изводишь ли ты меня? Зачем это ему? По-твоему, это не оскорбление?

— Да, но я думал, что это он меня оскорблял, потому что он про меня это говорил. Я, конечно, понимаю: тебя оскорбили такие предположения насчет меня, но прошу тебя: не принимай это особенно близко к сердцу — это между нами... ведь мы же с ним старые друзья, даже, можно сказать, старые одноклассники. А тебя он вообще-то и не хотел оскорбить — просто так уж получилось.

— Ты что, в самом деле не понимаешь, на что он намекал?

— A-а... нет, я не совсем понимаю.

— А куда он клонил?

— Ну и это не совсем...

Жена недоверчиво посмотрела на меня:

— Ты действительно не понимаешь?

— Н-нет...

Жена внезапно тепло и ласково улыбнулась мне.

— Давай-ка спать, — сказала она.

Я проснулся, когда в коридоре уже гремели каким-то железом — может быть, ведрами — соседи, а в открытое окно сквозь тюлевые занавески ярко светило солнце. Вся комната была такой светлой и голубоватой, как будто ничего не происходило, а мой кот и не думал пропадать. Легкий золотисто-пыльный луч, разрезанный граненой ножкой рояля, беззвучно падал на пол, и от медных педалей две ясные точки смотрели на меня прямо с потолка. Жена, отвернувшись к стене лицом, чуть-чуть посапывала во сне, и, только прикоснувшись рукой к ее обнаженному плечу, я почувствовал, что в комнате нет кота.

Приподняв простыню, я осторожно вылез из-под нее. Я опустил босые ноги на пол и прислушался к отдаленному грохоту ведер в конце коридора, встал. В спортивных брюках и в тапочках я вышел в коридор, который к тому времени уже опустел, и по коридору прошел в ванную. При помощи зубной щетки и пасты я почистил свои зубы и принял душ. После этого я пошел на кухню, чтобы, никому не мешая, тихонечко там подумать. Я хотел тихонечко подумать по двум причинам: во-первых, мне вообще надо было подумать, что и как мне делать дальше, и, сообразуясь с этим, решить, как мне дальше действовать и что предпринимать; во-вторых, мне не хотелось будить спящую сладким утренним сном жену и это — тоже по двум причинам: во-первых, приятно, когда жена успевает хорошо выспаться сладким утренним сном — от этого и сам чувствуешь себя бодрее, во-вторых, я рассудил, что мне лучше не будить ее также и потому, что она, преждевременно проснувшись, могла бы начать отговаривать меня от самостоятельных поисков кота, но эта моя эгоистичная мысль была предпринята исключительно из-за того беспокойства, которое я испытывал по поводу пропавшего существа. Я подозревал, что моя жена может быть недовольна моими самостоятельными действиями: она могла бы, например, решить, что я не держу своего, данного Шпацкому слова, и хоть я Шпацкому ничего такого не давал, но уж так выходило, что раз я все-таки обратился, то это мое обращение вполне могло быть чем-то вроде данного слова, во всяком случае, как бы моим обязательством, что я, мол, будучи не в состоянии сам справиться с задачей по поискам исчезнувшего кота, передаю все полномочия по данному вопросу соответствующей организации в лице сержанта Шпацкого и обязуюсь впредь сам никаких решительных действий не предпринимать. Вот как это могло бы выглядеть в рассуждениях моей жены, и я готов был бы с ней согласиться, более того, я бы и сам так рассуждал, если бы дело касалось не кота, а чего-нибудь другого, какого-нибудь ценного предмета или вещи: старинного барометра, древнекитайской вазы — вообще чего-нибудь; но помимо того, что эти предметы и ценности не могли исчезнуть иначе, как быть украденными или просто похищенными, а если бы они все-таки ушли, то это был бы абсурд или даже мистика — нет, пожалуй, все-таки абсурд, и я даже разозлился на себя за то, что такой маловероятный вздор лезет мне в голову, тогда как надо заниматься поисками исчезнувшего кота, — да, помимо своей неподвижности, предметы, какую бы ценность они собой ни представляли, все равно не могли страдать. Даже если бы они были украдены или похищены, и тогда бы не могли. Я даже подумал, что пусть бы их похитили, поскольку они не страдают. Пусть бы их похитили, а кот бы остался вместо них; ведь он, возможно, в это самое время, в настоящий момент, где-нибудь страдает: сидит где-нибудь на дне глубокой ямы, куда он мог по неопытности провалиться и откуда ему никак и при всей свойственной котам прыгучести не выбраться, оттого что яма все же слишком глубока, — сидит и страдает.