Борис Дышленко - На цыпочках

«А может быть, он заблудился? — подумал я. — Заблудился и страдает от этого... Страдает, оттого что заблудился и не может найти дороги к родному дому. Может быть, и так.

А что если он заблудился в тех подвалах? — подумал я. — В тех самых, что я видел вчера... Вообще-то я эти подвалы давно знаю, можно сказать, с самого детства, но тем не менее вчера я их тоже видел. Да, он вполне мог заблудиться в них».

Я вспомнил эти подвалы в Диагональном переулке, который, правда, на этот раз неожиданно оказался тупиком, хотя по-прежнему назывался переулком, что в принципе, конечно, ничего не меняет (то, что оказался тупиком, а не переулком), поскольку дело не в нем, а в подвалах, которые — я надеялся — все-таки не перегородили, хотя, вообще-то, могли и перегородить заодно; да, могли — для простоты, чтобы не возиться, — потому что вот же разрушают флигель, когда ремонтируют какой-нибудь дом... Разрушают для удобства, потому что от этого флигеля пользы мало, но зато подъемному крану, при помощи которого ремонтируют дом, флигель затрудняет подъезд. Вот также могли перегородить и подвалы в Диагональном тупике, то есть в переулке, когда его перегораживали и тем самым превращали в тупик. Могли перегородить для того, чтобы облегчить трудовой процесс какой-нибудь строительной машине. В сущности, если трезво рассуждать, это для меня тоже ничего не меняло. Я помнил эти подвалы с детства, но так и не смог их сколько-нибудь досконально изучить, так что и тогда неоднократно случалось, что, забравшись туда в своих неосторожных детских играх, я подолгу не мог оттуда выбраться и однажды даже провел там длительную бессонную ночь. Поэтому я подумал, что мой кот, так же как и я, мог бы там заблудиться и, не найдя выхода, страдать; и что было бы полезно, несмотря на обещание и деятельность Шпацкого, пойти и поискать там, хотя, с другой стороны, я формально обещания Шпацкому не давал. Я также вспомнил, для чего вчера я взял здесь, на кухне, спички, а затем и принес их в комнату, именно затем, чтобы при их свете впоследствии искать кота в подвалах (оказывается, эта мысль уже приходила мне в голову).

В это время в кухню со стороны коридора стали заглядывать и сейчас же пропадать соседские лица, и я понял, что мне больше не удастся тихонечко подумать, так как теперь все уже проснулись и вот-вот начнут интересоваться. Впрочем я уже практически все обдумал, и мои мысли постепенно, шаг за шагом привели меня к выводу о том, что я должен, несмотря на слово, данное Шпацкому, предпринять решительные действия в отношении поисков кота.

Я покинул кухню и коридором прошел в нашу с женой комнату. Жена, наполовину прикрытая легким летним покрывалом, спала, безмятежно разметавшись на всем свободном от меня диване, на котором днем и вечером она обычно просто сидела или лежала, а сейчас спала. Я осторожно и тихо, чтобы не потревожить спящую сладким утренним сном жену, переоделся, взял с рояля коробок спичек, который, будучи мной вчера на него положен, так и остался там, потому что жена для прикуривания своей сигареты обычно пользуется своей зажигалкой и не брала его вчера с рояля; положил его в карман брюк и, держа в руке туфли, чтобы при ходьбе не стучать каблуками по полу и тем не вызвать несвоевременного пробуждения жены, пошел к двери; но открыв ее, остановился, чтобы взглянуть на древнекитайскую вазу и на старинный барометр на стене. Я сделал это не потому, что боялся увидеть их пропавшими, а для того, чтобы лишний раз посмеяться над абсурдом или мистикой, если это окажется мистикой; но это не оказалось ни мистикой, ни абсурдом, так как оба предмета находились на своих местах. Я, собственно, так и предполагал, что это ничем не окажется, хотя меня больше обрадовало бы, если бы оно чем-нибудь таким оказалось — к чему этот излишний догматизм? — а кот зато снова был бы здесь. Или пусть они, по крайней мере, были бы украденными или похищенными, что, в конечном счете, одно и то же; и тогда не было бы ни абсурда, ни мистики, и в то же время кот оказался бы на месте. Никогда бы я прежде не подумал, что исчезновение привычных предметов может меня настолько обрадовать.

Я постарался потише вздохнуть и закрыл за собой дверь, однако уже в коридоре я подумал, что, пожалуй, я в подвалы сейчас не пойду, потому что до встречи со Шпацким мне в подвалы идти не стоит, и дело было не в том, что я боялся нарушить данное Шпацкому, а в его лице и всему десанту, слово, нет, дело было не в обещании — просто я решил воздержаться пока от подвалов, потому что, если бы я сейчас вместо кота, которого, может быть, там и нет, заблудился в этом подземном лабиринте, я мог бы опоздать на встречу со Шпацким, а это, в свою очередь, могло бы повлечь за собой вытекающие отсюда последствия: например, Шпацкий мог бы отказать мне в протягивании руки дружеской помощи, а я не был уверен, что смогу найти кота лично.

Я опять, как и вчера, для начала поискал кота под лестницей, но, разумеется, его не нашел. Заглянул я также и под мусорные баки, то есть за них, но и там его не было. Тогда я пошел вчерашним маршрутом, только на этот раз я еще тщательнее обыскивал каждый уголок, каждый малейший закуток в каком-нибудь подъезде, заглядывал в каждый люк и везде окликал кота по его имени. И вот я опять оказался на том же распутье, что и вчера, но теперь я уже не стал вспоминать никаких сказок, потому что никакие сказки мне бы здесь не помогли. Это я так вчера между прочим вспомнил сказку — на этот раз я даже и стоять там не стал, уподобляясь витязю, а сразу повернул налево, думая, что если мне сейчас еще и не надо идти в подвалы, то во всяком случае не помешает лишний раз на них взглянуть и, может быть, прикинуть, как лучше взяться за дело.

В Диагональном переулке ничего со вчерашнего дня не изменилось: он был так же пуст и необитаем, но за стеной и воротами с надписью «предприятие», судя по шуму, доносившемуся оттуда, происходили какие-то действия, связанные со скрежетом и шорохом пересыпаемого откуда-то вещества; а когда я повернулся, чтобы посмотреть вдоль по переулку, не видно ли там чего-нибудь такого, что помогло бы мне в поисках моего кота, то увидел, что в будке, которая вчера пустовала, хотя я уже и тогда подумал, что ее не просто так поставили в переулке, а для чего-то — в этой будке, давно окрашенной в серый и отчасти синеватый цвет и с тех пор запыленной и закопченной, сидит одноглазый старичок. Я не сразу обратил внимание на то, что старичок одноглазый, так как он сидел в своей будке в профиль ко мне и делал вид, что он даже и одним глазом на меня не смотрит, хотя его ближайший ко мне глаз был цел. То, что старичок одноглазый, я понял, когда подошел к будке спереди — она была обращена окошечком к воротам предприятия — и хотел обратиться к старичку с вопросом, но не обратился как раз потому, что старичок оказался одноглазым; то есть не потому, что у меня было какое-нибудь предубеждение против одноглазых, которое мешало бы мне обращаться к ним с вопросами — я абсолютно чужд подобных предрассудков: я однажды встретил глухонемых и после недолгой беседы с ними убедился, что они очень приятные и обходительные люди, — нет, я просто немного удивился, когда старичок, которого я до сих пор принимал за двуглазого, вдруг на поверку вышел одноглазым. Я стоял и, забыв свой вопрос, вернее, забыв те слова, которыми я хотел его выразить, смотрел на старичка: собственно, он не был в полном смысле одноглазым — второй глаз у него тоже был, но этот второй глаз был фальшивый или стеклянный, или какой-нибудь еще, только не подлинный, а кроме того, он был голубого цвета, тогда как первый глаз у старичка был коричневый, и этим коричневатым глазом он меня подозрительно рассматривал. Второй, искусственный, глаз тоже был направлен на меня, но как-то не чувствовалось, чтобы старичок рассматривал меня и этим глазом.