В Хижняк - Конец черного лета

Странные отношения царили в семье Гуровых. Несколько экзотическое имя матери — Алевтина (правда, с довольно прозаическим отчеством — Ивановна) в какой-то мере отвечало необычным манерам ее поведения вообще. Природа щедро одарила ее. Внешне она была соразмерно сложена и красива. Во всем другом, как бы в компенсацию, природа ей отказала. Но друзей дома это почему-то не отталкивало, каждый, вероятно, считал, что его умственные и другие человеческие способности и достоинства создают целостный ансамбль вкупе с выдающимися внешними данными милой Алевтины.

Поначалу так думал и ее нынешний муж, вечно озабоченный поисками не то что философского камня, но все же какой-то важной для него химической соли в институтской лаборатории, где проводил львиную долю своего рабочего и свободного времени. По этому поводу Алевтина однажды довольно метко (что было не так уж и свойственно ей) заметила:

— Из-за своей соли ты, Павлик, упускаешь соль жизни.

Сидящие в этот момент за праздничным столом гости, представители преимущественно сильного пола, заулыбались как-то осуждающе, в душе благодаря хозяина дома за это его упущение. А он давно понял, что ошибся, рисуя в воображении радужную картину будущей совместной жизни с годящейся по возрасту ему в дочери А. И. Синицыной, ныне Гуровой. Когда же на свет появился Андрей, она недвусмысленно и категорично заявила, что свершила главное, а заботы о воспитании ребенка должны взять на себя муж, общество, различные там детские учреждения. И с завидным хладнокровием претворяла в жизнь намеченную линию. Детские же учреждения считали, что основное бремя воспитательных функций должна нести семья. И только в школе пытались поделить эти обязанности между коллективом и семьей, но движение было односторонним: в семье «шалунишка» давно был предоставлен сам себе и пользовался этим безмерно. Постепенно, но неуклонно ткалась нить, которая затем разветвлялась и стала походить на паутину, в центре которой сидел ее несовершеннолетний хозяин — Андрей Гуров по прозвищу «Паук».

Любимым занятием компании Гурова, помимо лихих и разоряющих набегов на сады пенсионеров-мичуринцев, была, как они ее называли, охота за очкариками. Подростки занимали две стоящие друг против друга парковые скамейки и ожидали приближения жертвы новой забавы Гурова.

Когда мимо них проходил человек в очках, мальчишки по знаку Андрея одновременно выбрасывали свои «акселератские» ноги на середину аллеи и громко на весь парк смеялись, наслаждаясь неуклюжестью и, как им казалось, убожеством человека, опрокинутого наземь. Их забавляло, как ставший сразу чуть ли не слепым человек шарил по земле руками, пытаясь нащупать пальцами слетевшие очки, чтобы как можно скорее водворить их на место. Гуров не торопясь подходил к отброшенным в сторону очкам и, как он сам любил повторять, «выдавливал гляделки» — каблуком ботинка раздавливал и растирал в порошок «зрительный прибор» (это выражение ему ужасно нравилось, и почерпнул он его из «огоньковского» кроссворда, где подобным образом было зашифровано слово «очки»).

Так было и в день, который навсегда оставил отметину в жизни Гурова и его компании. День был обычный — летний, жаркий. Добыв несколько бутылок портвейна, любители острых ощущений и убогого юмора за чужой счет расположились на своем обычном месте. Здесь, в тенистой аллее, которую издавна называли «аллея любви», было прохладно и тихо.

— А до чего же, компаньерос, жить хорошо, — глубокомысленно изрек после нескольких глотков «из горла» парень в бордовой тенниске, выгодно подчеркивающей его могучие бицепсы и торс. — Я бы так всю…

— Такую жизнь, Боксер, надо завоевать, — перебил его Андрей. — Пока мы лишь папины потребленцы и иждивенцы. Усек?

— Согласен, Паук. Но они же, мои родители, сами меня породили, а поэтому должны, как я разумею, меня кормить и, — он выразительно потряс в воздухе бутылкой, — поить.

— Не меня, а нас, — поправил его Гуров.

— Еще раз согласен, шеф. Нас, конечно же… Не правда ли, Цыпа?

Цыпа — здоровяк с могучей шеей и огромными руками, не по возрасту густо поросшими черными волосами. Такая же растительность оберегала от холода его выпуклую, мускулистую грудь, которой мог бы позавидовать не один взрослый атлет. Голова у Цыпы была круглая, со множеством шрамов, нос большой, картошкой, а брови широкие, сужавшие и без того низкий лоб. Видно было, что хозяин всего этого мягкостью характера и высоким интеллектом природой не награжден.

— Угу… — только и произнес Цыпа в ожидании своей очереди на «горло». Если в трезвом виде он отличался упорным немногословием, то в пьяном — вообще ничего не говорил. Но вот ему передали бутылку. На скамейках стало тихо. И среди летнего, знойного и тихого дня раздалось мощное бульканье. Все зачарованно смотрели, как ритмично, глубоко и высоко перемещается Цыпин кадык. Голова Цыпы, заброшенная назад, вернулась в прежнее положение лишь тогда, когда он сам перестал слышать заветное бульканье из «горла». Как он сам один раз сказал и больше никогда не повторял, это — самая лучшая из всех музык, которые он когда-либо слыхал. Посмотрев с сожалением на пустую уже бутылку, Цыпа швырнул ее в кусты.

— Класс! Ничего не скажешь, — Паук встал со скамейки, долго и сосредоточенно нащупывая складки на поясе фирменных джинсов, наконец улыбка озарила его лицо.

— Вот она, дорогуша!

Он вытянул из только ему известной складки десятирублевую ассигнацию и бросил ее рыжеватому подростку.

— Давай, Хорек, дуй живее и отоварь ее, окаянную, мы пока здесь побеседуем о смысле жизни.

— Будет сделано, шеф, — крикнул Хорек, которому ничего не нужно было говорить дважды, и мгновенно исчез.

— Обратите внимание, компаньерос, какая богатая масть к нам приближается, — воскликнул Боксер и спрятал ноги, глубоко под скамейку. Его примеру, как по неслышной для посторонних команде, последовали остальные.

По узкой аллее быстро и широко шагая, торопился долговязый, сутуловатый юноша в фланелевых брюках и длинной светло-бежевой куртке. Под мышкой у него был скрипичный футляр. На переносице, конечно, очки («богатая масть»). Еще мгновение, и ноги подставлены. Глухо упало тело. Очки прыгнули в одну сторону, футляр подался в другую…

— Здороваться надо, — прохрипел Гуров, когда его компания вволю насмеялась. Он поднял с земли очки и футляр, вынул из него скрипку и подал ее хозяину.

— Сыграй для меня что-нибудь трогательное.

— Отдайте мои очки, юноша!

— Получишь, когда сыграешь. Брамса знаешь, к примеру?

— Я не буду вам играть, — слегка заикаясь, но достаточно твердо произнес незнакомец.

— Не будешь? Ах ты, мразь!

Гуров кинул очки на дорожку и широко размахнувшись, ударил по ним скрипкой. — А теперь можешь и не играть. Пошли, братва… А вот и Хорек катит, молодец, Хорек, вижу, порядок.