Иван Алексеев - Херувим четырёхликий

— И вот я очнулся на своём диване. Боль ушла, и нет света, который меня манил. За окном — лето. По квартире ходят странно одетые люди. Один из незнакомцев одет как я и очень на меня похож. Люди плывут мимо него, иногда останавливаются, окружают и испускают короткие вспышки предметами, похожими на зеркало. Опасаясь, решил выйти на улицу. Парадная оказалась закрыта. Пришлось идти за толпой через черный ход. Во дворе я ещё больше растерялся. Двор как чужой. В центре — памятник, на постаменте мой бронзовый бюст. Не зная, куда идти, отошёл к каретным воротам, увидел знакомое имя на табличке и зашёл к вам.)

На этом месте Вадим Анатольевич Дивин остановился. Он понял, что уже начал перекладывать рассказ по-своему. Продолжать критиковать — значило попусту тратить время.

Но перед тем, как впрячься в работу, он ещё успел погрустить о некоторых фактах, которые никак не вставлялись в будущий текст. Про постоянные тренировки Пушкина на дуэльных пистолетах и отражённую в «Онегине» его меткость — умение попасть в туза с пяти саженей. Про считавшегося другом Пушкина князя Вяземского, открывшего врагам поэта предсказание цыганки о дуэлях, которому Пушкин верил. Про козни извращенца Геккерна и анонимный пасквиль рукой кривоногого Долгорукова. Про психологическую обработку усыновленного Геккерном смазливого Дантеса и изготовленную для него кольчужку, решивших судьбу поэта. Про гомосексуалистов, предпочитавших в пушкинское время красный цвет, и красный мундир Дантеса.

Жаль, но ничто из перечисленного не вкладывалось в ту версию рассказа, которую Дивин уже мысленно прокрутил в своей голове и на которой решил остановиться. Грустить по этому поводу дальше не имело смысла. Вадим Анатольевич вздохнул, как привык перед работой, постарался выпрямить спину и положил руки на клавиатуру. Пальцы его сначала осторожно, а потом всё бойчее и увереннее застучали по клавишам, фиксируя обдуманное.

(по мотивам рассказа ВП СССР «Беседа в кафе «У Бирона»)

Как труп в пустыне я лежал,

И бога глас ко мне воззвал

«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,

Исполнись волею моей,

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей».

Мягкий баюкающий свет отступил и вернулся озорным потоком, беспокоящим закрытые веки. Слипшиеся ресницы дрогнули, глаза нехотя открылись, увидели размытое темнеющее небо и снежинки в жёлтом круге от уличного фонаря, а потом — постепенное превращение низкого свинцового неба в высокий серый потолок, а тусклого фонарного свечения — в поток домашнего света с плавающими под потолком робкими пылинками.

Тело долго не хотело вставать. Каменная спина боялась шевельнуться, конечности были вялы, как после долгой болезни или весёлой пирушки, ладони и ступни казались холодны, как у покойника.

Из двери в комнату тихо вползал посторонний шум — шаркающих шагов и гула голосов. Кроме беспокоящего шума в комнатной тишине были слышны удары разбуженного сердца, старательно разгоняющего кровь по обессиленным членам.

Первой зашевелилась затёкшая шея. Потом напряглась и расслабилась спина, разрешив телу повернуться на бок и подвигать руками и ногами — всё слушалось.

Пара шаров-светильников на подставке с тремя круглыми ножками подсвечивали пространство удалённой от окон части комнаты, поделенной пополам стеллажом с книгами. Вдоль стеллажа — кожаный диван с прямыми деревянными спинками. Вдоль стен, от пола до потолка, — открытые коричневые полки с книгами в красивых старинных переплётах. Напротив дивана — высокая узкая парта-комод, за которой можно писать стоя. На полу в центре комнаты потёртый персидский ковёр. На ковре длинный письменный стол на прямых ножках и антикварное кожаное кресло «а-ля Вольтер» с наклонённой спинкой.

Осмотр комнаты успокоил, как успокаивает всё знакомое, находящееся на своих местах.

Мужчина спустил ноги на пол, прошёлся по кабинету. Не мог сообразить, как оказался на диване. В голове висело две картинки. В одной он улёгся сам и точно упал в беспамятство. В другой его долго везли, привезли и положили, в ней было больно, была мольба о забытье, которое никак не наступало.

Он глянул в окно — лето. В той картинке, где привезли, на Мойке был лёд, а на улице начиналась метель. Получалось, улёгся сам. Но почему его так скосило, до потери памяти, и откуда убийственная слабость во всём теле?

Обернулся к письменному столу. Посмотрел на разложенные на нём рукописные листы со стремительными строчками и рисунками на полях. На чернильницу с чёрным арапчонком, объясняющим природу всматривающегося и отражённого стеклом бледного размытого образа с курчавыми волосами и спускающимися от висков до подбородка кудрявящимися бакенбардами, занявшими в нижней части лица половину щёк и упрямого подбородка.

На ближней к окну части боковой стены, свободной от книжных стеллажей, — большая картина в богатой раме; под картиной черкесская сабля и круглый стол с сундуком. На картине горный пейзаж с высокими вершинами и стремительной рекой, а в стекле вновь проступает отражение лица, так похожего на лик тёзки-поэта, в чьём кабинете и на чьём диване он спал. По сторонам от стола с сундуком к стене приставлены широкие стулья, ближе к полкам прилажены две гравюры с портретами.

Александр посмотрел на свои руки, поморщился на обрезанные ногти. Потом осмотрел себя с головы до ног и поморщился сильнее. Он завалился на диван, не раздевшись и не сняв лакированных туфель. Чёрные панталоны и рубаха в результате помялись. Впрочем, не новую и не очень белую сорочку прикрывала жилетка. Но чтобы совсем спрятать нескромные складки на одежде, придётся, несмотря на тепло, одеть висящий на спинке стула сюртук.

Мужчина тронул дверь в детскую — закрыта. Приоткрыл дверь в переднюю — легко одетые незнакомые люди толпой ходят по квартире. Чтобы не нажить неприятностей, следовало побыстрее убираться из этого знакомого, но не его жилища. Он было двинулся прочь и тут же замер, увидев на пути другого двойника хозяина квартиры, молодого мужчину, одетого в похожий сюртук и такие же, но не жёванные брюки, моложе него и повыше ростом, окружённого праздными людьми, явно позирующими другим праздным людям, испускающим из рук короткие вспышки.

Обойдя народ, Александр подошёл к парадной лестнице. Спуститься по ней не получилось, остановила табличка: «Парадная закрыта». Тогда он влился в небольшую группу мужчин, которая двигалась в сторону чёрного хода. Идущие рядом почти не обращали на него внимания, некоторые из шедших навстречу кивали и улыбались.

Он миновал помещения цокольного этажа, не учуяв запахов кухни и влажных испарений прачечной, и вышел во двор.