Игорь Смирнов - Записки падающего

Вообще все эти литераторы, писатели, поэты — мне показались забавными людьми. Я говорил уже, что в основном там были лысые, беззубые и седые. А если здоровье и возраст нормальные, так всё равно с пунктиком каким-нибудь. Хотя бы главного тамошнего поэта взять, главного литератора в городе и Клубе, — он заседания вёл. Невысокий такой мужичонка с горбатым толстым шнобелем. Встретишь такого у ларька — и пройдёшь мимо. А тут — поэт. Потому что всё время он себя в грудь бил, в переносном, конечно, смысле: поэт я, поэт… И всё одну и ту же мысль повторял: пути, мол, поэтов неисповедимы… они ходят по краю… в твореньях своих запросто могут накаркать себе судьбу… Короче, поэту надо держать ухо востро… Я уже на втором заседании этот лейтмотив за ним заметил, а уж подавить впечатление даже и не потрудился… Показалось мне это немного смешным. Прямо, какая-то группа риска.

А вскоре я поближе главаря этого поэтического узнал — благодаря Леониду. Ведь второе заседание мы с ним закончили уж совсем как друзья, определённо, — по завершении зашли к нему домой. Живёт он в пятиэтажке, «хрущёбе». Квартирка у него… Ну если в самых общих чертах — однокомнатная. А ежели подробнее — так у него там даже стульев нет. Вернее, есть — один. Он сам на нём сидел, а я — на диване. Который служит Леониду, насколько я понял, ещё и как кровать. Леонид сразу спросил у меня, не хочу ли выпить? — я отказался. Водку не люблю. И подумалось мне, что это можно было заранее угадать, — ну, насчёт выпивки. А ведь и Мандро в первые же минуты нашего знакомства выпить мне предлагал… И эта вот, всё-таки чёрточка действительного сходства как-то непропорционально, неожиданно срезонировала где-то у меня в душе. На миг я просто вообще выпал из разговора.

Леонид прочёл бешеную прорву книг, уйму стихов знал наизусть (и это в сравнении со мной-то — со школы поэзии не брал в руки!). Вот только память стала его подводить… Он даже несколько раз называл меня Матвеем, тут же, правда, спохватывался, а потом подолгу извинялся… Самоуничижительно — склероз свой всячески честил. Но и пил он, похоже, не слабо.

И всё равно, пожалуй, он меня обнадёжил. «И у нас в городе есть люди», — так, примерно, думал я, когда топал к себе домой. Но про Мандро с его Обществом я опять ничего ему не сказал. Не то что бы всё ещё питал недоверие, а так — не нашлось подходящего момента. Говорил-то всё больше он, говорил, говорил, про этого писателя, про того (и ведь известные всё имена!), ну, а я, получалось, только слушал. Да-да, именно так. Он даже проболтался, прощаясь: «Ну, кажется, выговорился…» Видно, давно уже такого слушателя не было у него под рукой.

Вот так закончился второй мой поход в Клуб. А следующий состоялся всего-то спустя какую-нибудь неделю. Так получилось — была какая-то дата, литературная. Такой промежуток, что впечатление от предыдущего раза ещё просто не успело пройти. Меня аж распирало радостью, энергией, когда я на заседание отправлялся, и у меня даже в мыслях не было, что сегодня меня ждёт что-нибудь другое.

Мероприятие переросло в стихийный сабантуй — дату решили отметить как следует, не только спичами и стихами. Послали гонцов за водкой, в ближайший ларёк. Выбрали, естественно, меня с Леонидом. Видно, в Клубе, несмотря на весь свой литературный стаж и начитанность, он всё равно котировался как молодой. Как начинающий. Вольноопределяющийся — вроде меня.

Ну, сбегали, купили водки. Целую авоську. А про закуску-то совсем забыли. Закуски у нас не оказалось практически никакой. Пришлось пить водку героически — гольём.

Из библиотеки, где «литературно-художественная композиция» проходила, двинули домой к Леониду. То есть, он сам, я, главарь поэтов (и Клуба) и ещё — один наш городской мыслитель, так сказать, философический главарь.

Я был уже со всеми запросто, звал их Лёней, Сашей и Валерой. Немудрено, что, как только мы оказались у К. на квартире, он первым же делом у меня спросил: «Слушай, Матвей… ой, извини меня! Марк! Чёрт подери мой склероз (на самом деле были применены менее викторианские выражения, ну, да я уж не буду цитировать их), ты не можешь тысяч двадцать одолжить? Недельки на две». Я пожал плечами, но, видимо, утвердительно, поскольку Саша — главный городской стихотворец — с расплывшейся, поглупевшей физиономией поникший на единственном Леонидовом стуле (Валера, философ, весьма мудро разместился на диване, а я вовсе пока что стоял), вдруг поднял на меня осоловелые глаза: «При деньгах?» — «Ну да», — не стал притворствовать я — зарплату получил как раз в этот день, и она была у меня с собой. «Так одолжи!» — воскликнул ободрившийся Леонид. «Займи…» — не слишком-то, может быть, поэтически буркнул Саша. «По сколько?» — деловито осведомился с места Валера, мудрец. «Ну, если при деньгах, так, может, по пятьдесят…» — оптимистично предложил Леонид, радушный хозяин. И я ни одному не отказал, добрая душа…

А потом разговор опять восстановил свой единственно верный характер — литературный. Мы добавили ещё по полстакана, из Леонидовых резервов, и меня окончательно развезло. Речь зашла о так называемых национальных корнях и почве, и я слушал, слушал все эти ссылки на Есенина, Рубцова, Белова и Достоевского, и вдруг не выдержал, решил, что пора настала своё слово сказать…

«Почвенничество, почвенничество!.. Вот вы всё повторяете: „почвенничество“! — вскинулся я, уж даже и не помню, совсем ли в строку. — А вот у меня самый близкий мне человек — по духу — живёт за две тысячи вёрст отсюда к востоку!.. А может быть, не исключено, что другой такой же человек живёт за две тыщи вёрст к западу, только мы не знаем друг друга, так это будет уже другая страна!..» На трезвую голову, это был, конечно, бред, но бред полемический, потому что я спорщик страшный. И когда при мне начинают какую-нибудь ахинею плести, считаю своей обязанностью довести её до абсурда. Оппонентам же моим выступление пришлось явно зело не по нутру. Ну да потом-то я понял их. Какой-то сопляк, пацан, выскочка с бугра вздумал им перечить. И ведь кого, каких людей, стервец, собрался уму-разуму учить? — один лучший в городе поэт, другой — главный в городе философ. Величины! Шишки на ровном месте.

«Слушай, парень, — уставился на меня со стула недоверчиво Александр, — тебя как зовут?»

«Марк», — ответил я, немного обиженно; вроде, знакомились, да и Леонид не раз меня потом по имени называл, то есть, правильно называл и здесь, при них, а по моим меркам, компания у нас не была настолько уж большая, чтоб ещё и в именах путаться.

«Марк? — насторожился теперь на диване философ. — Слушай, да ты, часом, не еврей?»

«Да вы что, ребята? — растерянно посмотрел на нас Леонид (во время нашей полемической схватки он нейтралитет хранил). — Какой Марк еврей? Да он же… он же, посмотрите, на Есенина похож! (Чубчик, в самом деле, светлый и вдобавок вьётся у меня. Но на этом всё наше сходство, пожалуй, и заканчивается.) Да если он и еврей, то что с того? — при этом Леонид как-то необычно глянул на меня, как будто то ли ободрить хотел, то ли, и впрямь, тоже присматривался, и всё равно у него был страдальческий, можно сказать, несчастный вид. Бедный Лёня! — Ведь евреи самые умные люди на Земле! Правда?»