Игорь Смирнов - Записки падающего

«Правда», — с какой-то непреклонностью в голосе подтвердил я. Вообще-то довольно спокойно я к евреям отношусь, но меня раздражает тот маловысокохудожественный культ, который из них и вокруг них делают: во-первых, то, что многие действительно выставляют их самыми умными — не важно, с умилением ли или, наоборот, шипя и брызгая слюной, а во-вторых, то, что этой, самими же придуманной и раздутой, исключительностью начинают объяснять любой человеческий успех. «У, он знает иностранные языки!» — «Так он же еврей!» — «У, он здоровскую книжку написал!..» — «Так он же еврей…» — «У, он — голова!..» — «Да еврей он…» — Короче, напоминает рассуждения об энергетическом вампиризме, паранормальных явлениях и других подобных вещах. Жаль, что я не еврей. Тогда бы знал языки и вообще был бы умным…

«Да ты хоть знаешь, с кем здесь сидишь?» — строго спросил у меня философ (хоть я и стоял до сих пор).

«Знаю. С Набоковым, Джеймсом Джойсом и… Бенвенуто Челлини», — желчно сострил я.

Пирушка была бесповоротно испорчена. Я собрал свои монатки и пошёл прочь. «Ну, ты не обижайся, не обижайся… — растерянно лепетал у порога Леонид — несчастный Леонид. — Зла не держи… на меня…» — «На тебя — нет», — коротко бросил я.

На дворе был второй час ночи. Как здорово, что на завтра — да на какое ещё завтра, уже ведь на сегодня! — я заранее благоразумно взял отгул. Пёхом надо было пересечь половину города. Зато какая возможность освежиться! Благо, что трескучий мороз не наступил — вопреки поверью и прогнозу. Обильно и мощно отлив прямо посреди тротуара возле Леонидовой «хрущобы» (запомнилось, что, несмотря на всю обиду, очень эротический пережил при этом момент), я поплёлся домой, куртка — нараспашку. А временами даже зажав сдёрнутую шапку в руке. Совершенно замечательно, что мне не встретилось праздношатающихся хулиганов. Но даже у самого дома своего я так до конца и не протрезвел. Зато вдруг вспомнил про деньги — про сто пятьдесят тысяч, которые одолжил. Со ставкою 0,2 процента ежедневно, как уверял меня, принимая купюры, Леонид. Другие двое ничего, правда, не обещали. Взяли с непроницаемыми минами, молчком, а я принял это за знак согласия. Теперь-то я понял, что это был за знак. Не видать денежек как своих ушей. «Ну и чёрт с ними, — зло подумал я. — Зато теперь-то я знаю, какими они бывают, поэты первые и философы. Не такая уж и высокая плата…»

Восемь месяцев с того дня прошло, вернее, с той ночи. Славной троицы я больше не видал. В Клуб больше не хожу и… да ну их вообще к чёрту, и ту ночь! Я про них и не думал. Всё забывал да забывал. А сейчас проснулся будто. Прозрел. Деньги! Мне нужны деньги. Так вот же они где! Вот где я их возьму, причём честно-благородно. Хотя б и с одного Леонида К., а что? Две десятых процента. Это сколько же за восемь месяцев получается?

Да, дорогой мой, в прямом смысле, человек! Пора тебя тряхнуть. Пора по счетам платить! Возвращать долги.

По дороге, в автобусе, я алчно прикидывал барыши. «За всех троих, за всех троих с него возьму! — рассвирепел я. — Если б не он, разве б я дал тем чувырлам… И с процентами, непременно с процентами!.. — меркантильно так, и тут же на общечеловеческое отвлёкался, рефлектировал: — Проценты, наверняка ведь, первоначально были выдуманы для защиты одалживающих от нерадивых должников. А способом наживы это сделали уж потом и другие…»

В конце-то концов, я не в кубышку ведь собирался эти деньги затолкать. Не мороженого с кока-колой накупить на них. А передать Лиде — сумма-то должна выйти приличная! — ей сейчас нужнее. Не с пустыми руками же к ней идти, с голым сочувствием и жалостью.

Леонид в одном из самых стареньких районов города жил, прилегающем к реке. То есть, выстроенном не то чтоб на самом берегу, а на покато спускающемся склоне одного цельного, весьма обширного холма. Дома здесь были всё панельные пятиэтажки, жёлтые такие, а скорее даже, этакие буроватые, подкопчёные металлургическим дымом — завод-то недалеко. Но зелени здесь посажено всё же прилично, деревьев, я имею в виду. Тополя в основном, конечно, и летом от пуха спасу нет, но всё равно не то, что у нас, в нашем более современном районе… Здоровые такие дубины, в смысле, тополя, вымахали за тридцать лет, выше крыш, ветвями лезут в окна. В общем, топаешь себе по тротуару, мимо дома какого-нибудь, а вдоль стоят деревья, деревья, а впереди — другие дома и другие деревья, и по отношении к тебе они расположены как бы уже внизу, потому что шагаешь-то под уклон. В общем… в общем, к чему я это всё говорю. Я малость заблудился. Не могу вспомнить, который здесь Леонидов дом, все они какие-то похожие. Вот что значит, восемь месяцев прошло. Совсем памяти не стало!.. И потом, тогда ведь был январь, зима. А сейчас осень, лето почти, картина совсем другая.

Но всё-таки дом его я нашёл. Помотался, помотался по этим дорожкам с полчаса и сориентировался. Как бы привык к здешнему ландшафту, освоился в нём. В подъезд вошёл — вроде похоже. Такая же дверь была входная, так же треснула по диагонали филёнка из девепе. Дальше по лестнице шлёпаю, вижу: надпись над одним из лестничных пролётов по закопчёной штукатурке — Prodigy. Ну точно! Не могут же они во всех подъездах эту гадость рисовать (хотя — почему, за ними не заржавеет…) И вот уже притопал к Леонидовой двери. Никаких сомнений. Такая замызганная, покорёженная дверь может быть только у малоизвестного неперспективного писателя. А именно — Леонида К. И звонок у него никогда не работал. Никогда. Глухой номер. Кнопка зачем-то болтается, а звука нет. Пришлось стучать в дверь. Долго стучал. Сначала тихонько, а потом громче. И случилось то, чего я опасался. Вдруг открылась соседняя дверь, и оттуда высунулась женщина — лет примерно пятидесяти, что ли. Волосы жидковатые, с проседью, сурово зачёсаны назад.

— Вам кого нужно? — довольно строго спросила она. А у самой только голова торчит — на площадку не выходит.

— Леонида… К., — хмуро пояснил я. «Чего она, меня, что ли боится? — взбрело отчего-то. — Правильно, бойся, бойся… Голову тебе враз можно прищемить…»

— А! Так его нет. Он здесь больше не квартирует, — отвечала она быстро, жестковато.

— То есть? — удивился я. Растерялся даже.

— А всё, — женщина, вдруг вышла полностью, вся, из-за двери, сухощавая юркая крепышка, мне, наверно, по плечо; на ней был халат какой-то серенький, такой же, как вся она; совсем по-домашнему руки сложила на животе. — Выгнала его хозяйка. Потому что он денег не платил. И водил постоянно разных пьяниц. Отказала от квартиры. — Она поджала свои поблекшие губки, не то осуждающе, не то — с торжеством, а мне, от одного её пристального взгляда (колючего такого, — «Учительница! Бывшая учительница», — ещё промелькнуло в голове), вдруг сделалось худо…