Игорь Смирнов - Записки падающего

…Нет, письма я не стал писать. Запал весь ушёл на самоуговоры. Ещё — на воспоминания, разные. Воспоминания — это хорошо. Хоть сделалось легче.

Да, может быть, я почти шизофреник, согласился я сам с собой. Но я и иду на это дело, завтрашнее… чтоб им не быть. Чтобы не стать шизофреником окончательно.

Это был уже довод. И препираться я больше не стал. Просто отдался тоске, которая давно уже меня осаждала.

Тоска — это тоже хорошо. Не самое худшее. Апатия гораздо страшней. Когда всё осточертело, ничего не хочется, всё валится из рук и даже заснуть не можешь, чтобы приблизить новый день. А в тоске можно скорбеть о несбывшемся, заново всё переживать, жалеть себя… Можно даже эстетически наслаждаться тоской. Сгорать страстью… Наподобие Фреди Меркюри — «Шоу маст го он! Шоу маст го он!»

Только у меня протекал более тихий вариант. Я не стал даже заводить музыку — хоть и была мысль. Слишком много шума, много суеты. Магнитола, «мыльница», надоела до рвоты. А проигрыватель, «Мелодию», надо снимать со шкафа, колонки подключать, выкапывать пластинки из кладовки… Нет, и пластинки обрыдли, не зря так далеко и убрал. Нужен лазерный проигрыватель, а его пока нет. Так что я залез в своё кресло. И сидел. Поглядывал в окно, ждал закат. Без всякого надрыва, под сурдинку, и даже без слёз оплакивал себя. Навеки прощался с самим собой — с тем своим «я», которого только что не стало… Строго в одиннадцать пошёл спать. И, на удивление, бессонница миновала меня…

Под утро мне приснился эротический сон. Партнёрша в нём была удивительная — как это называется, товарищ по работе. И вдобавок ещё и старший товарищ! Не намного, но она была старше меня. И в действительности-то, наяву, то есть, я никогда и словом не перекидывался с ней. Хоть она и была «электрической» девушкой, женщиной, вернее, (я точно знаю, что у неё есть дедсадовского возраста сын; разведёнка она), но по роду своей деятельности мы не пересекались. И вообще, вокруг неё всегда крутились поклонники, как мой отец говорит, пошире в плечах. Ибо Лена — да, зовут её Лена (что-то везёт мне в последнее время на Елен!), — женщина видная, недюжинная. А по характеру властная, резкая, крутая. У неё чёрный пушок над верхней губой — не женщина, а конь с… хватает, видно, тестостерона. Не раз слыхал, как она отчитывает кого-нибудь (у нас называется — оттягивает). Работа такая у неё — приходится иметь дело с людьми, с какими — временно, с другими — постоянно. И голос у неё — резкий, грубый, почти мужицкий. Наподобие, как у певицы Анастасии, — что-то общее есть. Ну, на меня-то она — слава Богу — не орала пока ни разу. Хотя и могла бы, наверно, при случае. Если бы в подчинение тоже дали (у нас называется — выделили). Потому что кто бы я был тогда для неё? Да то же, что и сейчас есть. Малолетка, да ещё и пентюх в придачу… Так, электрик какой-то (пятого разряда), каких пруд пруди. А она, Лена, не какая-нибудь пешка, она — фигура.

Кстати, и в прямом смысле. Фигурой Лена обладает незаурядной, шикарной — избыток тестостерона ей не повредил. Конечно, в халате — рабочем её облачении — Лена может показаться просто весьма крепкой, кряжистой дамой, но я и без халата пару раз её видал. Не голышом — какое там! (хотя, наверно, вот бы зрелище было!), — а просто в нормальной женской одежде, юбке да кофточке. И вот это, доложу я, были формы! Вот это были настоящие формы! Это была мощь.

Такой Лена была в дневной, всамделишной жизни.

А во сне мы с ней сразу оказались друзьями. Я её обнимал, шептал что-то на ухо, а она, тоже шёпотом, отвечала мне, и голос у неё был совсем не резкий и не грубый. Причём, дело-то происходило прямо на работе! У нас в мастерской. И даже Савельич-трудяга, кажется, для пущей конкретности где-то в дальнем углу, как тень, крутился, деталь какую-то рашпилем точил. А мне он был побоку! Я был в ударе. Я начал Лену раздевать. Кофточку снял (потому что не в халате же она была), потом задрал юбку. Какие пышные у неё оказались грудь, бёдра… Уж не знаю, как, но как-то сумел сдёрнуть и трусы. Загвоздка-то в том, что мы за столом сидели, на скамейке, и не просто сидели, а верхом её оседлав! Так что поза совсем не способствующая снятию трусов — но во снах проходят и не такие номера, запросто, без осложнений…

И уж затем проникнуть в неё, то есть, в лоно Лены, было делом естественным. И святым.

Я не сумел, правда, далеко углубиться, практически по поверхности скользил, — собственные коленки нам мешали (мы всё так, и сидели, как наездники). Да, и во снах порой некое подобие реальности сковывает нас…

Всё-таки я сделал несколько движений, сладких попыток пробиться дальше! — но тут Лена зашептала: «Милый, милый… давай потом…» — оказывается, Савельич неожиданно и не по делу активизировался в своём углу. «Давай потом, — продолжала она. — Приходи…» — она назвала, куда; я кивнул и… и тут, конечно же, проснулся.

Я лежал у себя в постели, член под очень острым углом торчал в трусах, длинный и твёрдый, как копьё. Поллюции не случилось — видно, я уже вышел из того возраста… Зудели призрачным сумасшедшим зудом горячие и, как пёрышко, лёгкие чресла. И глухо ныло в груди — от случившейся несправедливости…

Я посмотрел на часы, повозиться пришлось, чтоб разглядеть, — четыре, пятый час. Поворочался, устроился поудобнее под одеялом — дальше спать. И так, с притянутым к животу членом, и уснул. И с будто крапивой охлёстанной промежностью — от копчика и до паха… Хотя это был очень неглубокий сон, и я осознавал все свои повороты с боку на бок, умудрялся даже что-то думать сквозь него, и это были довольно-таки трезвые и связные мысли.

Когда я проснулся окончательно, в половине восьмого, и за окном солнце уже опять сияло почти по-летнему бодро, виртуальный пожар в самом средоточии моего тела так и не утих. Я выпрыгнул, как катапультированный, из постели, устремился в туалет. Смотрел на тугую струю, бьющую в унитаз, а сам думал зачем-то: «Вот так же писает и она… И она…» И вдруг вспомнил: а ведь так я уже когда-то думал! А потом хотел об этом забыть… Летом прошлого года это происходило. Каждое утро думал, не мог отказать себе в удовольствии. И вечером тоже. И днём. Какая-нибудь мелочь, поворот тела, напряжение мышц — вдруг отзывались надеждой на сближение. Получается, почище того философа, я повсюду Её объятия с собой носил. Но тогда Она — была Мариной. А сейчас Она — кто? Только призрак из сна? Для кого я так двигаюсь, так молодцевато хожу — как на пружинах (я уже возвращался назад в спальню, надо было заправить кровать)? Для кого сберегаю этот огонь в себе? Тогда — было понятно, да… А сейчас?.. В кого я могу разрядить его? Мне даже рассчитывать не на что… Я никому не нужен… И никакой это вовсе не огонь… Во всяком случае, это не доброе тепло — тепло любви к другому человеку… это… это — почти ярость. Это — злость.