Иван Алексеев - Светлые истории

На Новый год и в день рождения предприятия руководство отчитывалось о больших успехах коллектива, организовывало общий стол, платило небольшие премии и рассказывало про озабоченность текучкой рабочего класса и усилия, направленные на ее снижение: раздачу спецовок и рукавиц, проверку соблюдения правил охраны труда, улучшения качества питания в столовой, обещание премий не проштрафившимся и выделение льготных путевок в санатории ветеранам.

Завод был на другом конце города. На работу Антону приходилось подниматься чуть свет. Когда однажды зимой весь транспорт встал после снегопада, и люди добирались на работу пешком, от него потребовали написать заявление с просьбой засчитать час опоздания в счет отпуска.

С больничными тоже была беда. Они на заводе не приветствовались, зарплаты из-за них практически не было. Лучше было, заболев, взять дни в счет отпуска или отгулы с последующей отработкой. А Антон, как на грех, стал часто болеть. Болезнь крутила его уже не раз в год, а чуть ли не через месяц. Он устал изворачиваться. А Ирина устала больше него. Ее муж был как большой ребенок. Иногда ей так было его жалко, как никогда она не жалела себя. Он не умел обманывать. Это было его главным недостатком, жить с которым становилось очень непросто.

Не удивительно, что они оба обрадовались, когда Антона пригласили поработать решившие запустить производство новые хозяева раздерганного на цеха его родного комбината. Первый месяц работы на старом месте у него даже горели глаза. Особенно когда он рассказывал, как ему пообещали платить больше, чем он получал завхозом, и как он там нужен — без него и его приятеля никто не знает даже, как заводить какую-то крагу, не говоря уже о технологии заливки бетона.

Муж поостыл, когда получил первую зарплату. А когда уже не три, а пять начальников стали требовать большего усердия от их бригады из двух опытных и двух молодых рабочих, поостыл еще больше. Ирина молча слушала, как он гордится тем, что они с другом не идут на поводу, отказываются работать внеурочно, и что попытки начальства заменить их в выходные дни гастарбайтерами кончаются ничем. Вмешиваться она больше не собиралась: видела, что он и так устает, а больших денег от него давно не ждала — на себя бы зарабатывал. Хоть с отгулами теперь у него было проще и не будил спозаранку — уже хорошо.

Вот только про себя она продолжала удивляться, почему такие люди, как ее Антон, которые умеют делать все своими руками, вынуждены работать за кусок хлеба на вряд ли умеющих трудиться богачей?

— Они какие-то краги заливают, — решила она досказать про работу мужа, чтобы Дима больше не спрашивал. — Успевают за смену сделать две штуки. А от них требуют три. Начальники то ли в технологии не разбираются, то ли включают дурака. Супруг им говорит, что быстрее делать нельзя по технологии. Вот этапы: раз-два-три. Высушить надо обязательно, что-то там еще. «А почему вы сейчас не работаете?» — «Так как раз ждем, когда бетон высохнет». — «А вы не ждите, вы делайте что-нибудь еще». — «Что делать?» — «Да хоть цех подметайте, если больше делать нечего!»

— Представляешь, какие дураки? Мужики хоть отдохнут, пока дожидаются. Будто начальники не знают, что такое физическая работа. Требуют, чтобы народ оставался вечерами, выходил работать в выходные, раз они в рабочее время сидят и отдыхают. Ты представляешь? Я вижу, каким муж приходит домой. Никаким. Они физически не могут больше работать.

Ирина разволновалась, покраснела. Ей трудно было сдержаться, когда речь шла о муже или сыне. Обидно за них, просто очень обидно.

Волнение делало остроносую худую женщину похожей на испуганную птицу. Волновалась она часто. Третьякову казалось, что она боится всего на свете. Он не знал, как можно так жить.

— Вообще, меня достал этот капитализм, — продолжала Ирина. — Я хочу жить при социализме, по справедливости.

— По справедливости жить хорошо, — согласился Третьяков. — Но социализм не из этой серии. Тот же капитализм, только государственный. И, как оказалось, легко превращается в капитализм обыкновенный и воровской. Мне интересно, как долго нам будут морочить голову о святом праве собственности. Пока что морочить голову не боятся. Открыто говорят, что приватизация была воровской, но пересматривать ее итоги не будут. Вряд ли так у них получится. Если не сможет спросить наше поколение, спросят следующие. Вопрос в том, как богатые ответят? Судя по Украине, могут начать убивать.

— Я про Донбасс уже ни слышать, ни смотреть не могу, — сказала Ирина. — Семилетняя девочка гуляла с мамой во дворе. Упала мина. Девочке оторвало ногу… Не понимаю, как там можно жить, ходить на работу? Я бы давно бросила все и уехала. Ты зря мне не веришь. Не улыбайся! Если я решаю, то делаю.

— Не знаю. Сложно решиться. Поставь себя на их место. Это их земля. Почему они должны убегать? Всю жизнь наживали хозяйство и все бросить?

— Какая земля, какое хозяйство, если убивают?

— Каждый надеется, что убьют другого, — ответил Третьяков. — Мы любим себя обманывать. Пока не увидим своими глазами, не поверим. Мы как рассуждаем, когда хотим себя обмануть? Да, убивают. Но это других. В другом городе. На соседней улице.

— Я вот не знаю, что бы делал в такой ситуации. Десять раз бы вертел и так, и эдак.

— А я знаю! Там все понятно, о чем думать? Или беги, или защищайся!

— Ну да, конечно. Но от кого защищаться? Ты видела хохлов, попавших в плен к ополченцам? Спрашивают: «Ты зачем пошел воевать?» — «Сказали, что посадят, если не пойду». — «А зачем контракт подписал?» — «Так раз пошел, зачем от денег отказываться?» — «И сколько тебе платят?» — «Две тысячи триста». — «А сколько на гражданке зарабатывал?» — «Две тысячи». — «И ты из-за трехсот гривен пошел убивать? Ты хоть понимаешь, как тебя развели?» — «Теперь понимаю».

Ирина не до конца поняла, к чему клонит Третьяков. Она давно уже считала его единственным мужиком, к которому можно прислушаться, и часто заранее соглашалась с его оценками, но иногда ей казалось, что его слова ее задевают, и тогда она замолкала, болезненно переживая услышанное. Теперь она тоже замолчала, потому что сравнила украинского вояку, о котором говорил Дима, с мужем. Ей не то, чтобы стало обидно от этого сравнения, просто ей всегда казалось высшей несправедливостью, когда образованные, много знающие и хитрые люди пользуются доверчивостью людей простоватых и знающих меньше, обманывая их. В ее понимании такой обман был равносилен обману ребенку. Это было грешно. А из слов Третьякова она услышала, что он относится к этому иначе. Был какой-то подтекст, который она хотела понять.

Света с Лизой вчера тоже рассуждали не как Ира, но она знала, что им ответить. Когда речь зашла о мужьях и не только, они сначала, как водится, посмеялись. Потом Лиза рассказала, как ей приходиться скрывать от мужа подарки своего одноклассника. А Света сказала, что мужья сами виноваты, если их женам дарят подарки, и что она так бы и заявила своему Игорю, если бы ей кто-нибудь что-нибудь подарил. Потом пришлось отвечать Ире. Она сказала, что не взяла бы никакие подарки. Не потому, что боится Антона, а потому, что ей было бы трудно смотреть ему в глаза. Ее муж ничего не заподозрит. Он такой простак, что поверит всему, что она ему скажет. Но как после этого она будет смотреть ему в глаза?